Талисман Авиценны - страница 12

Чем он славен?

Ибн Сина видал по дороге,

Как поля горят, как люди бедны,

Как плетками требуют с них налоги,

А богатство в лачугах — четыре стены.

Он видел несчастных, боящихся света,

И было неведомо, сколько им лет,

В чужой, перетянутой вервием, ветхой

Одежде, давно потерявшей цвет.

Любовь, красота — все, казалось, им чуждо…

Шла всюду за ним и гнала покой,

Лепешку выпрашивая, девчушка

С прозрачной, как лепесток, рукой.

Он сам, как она, пристанища ищет,

Как все эти люди, бесправен он сам.

Порой по неделе без крова и пищи,

Он шел по безлюдным горючим пескам.

…Шамс безбород, круглощек и розов.

Сказал он басом, щурясь на свет:

— Я знаю, ты врач и ты философ.—

И сразу эмир перешел на фальцет:

— Все врачи мои — неучи,

                                     все придворные — воры.

Голосят, меня заживо хороня.—

Он привстал на подушках, как влез на гору,

— Ты назло им спасешь меня! —

Ибн Сина оглянулся на них, непонятных.

Он искал глаза, а увидел взамен

Богатых халатов цветные пятна

На алом шелке эмирских стен.

Все сжались. Эмир зашелся от боли.

Боясь и не понимая ее,

Он кричал, что живот ему рвет и колет

Кинжала безжалостное острие.

А на скатерти перед носителем власти

Все от сайгаков до перепелов,

В затейливых вазах мудреные сласти,

Вино и в янтарных подтеках плов.

Ибн Сина подал знак — и толпа отблестела,

Откатилась, пятясь и глядя в пол.

Он ощупал эмирово тучное тело,

Словно узел боли и страха расплел.

Сталь кинжала как бы переломилась,

Высшей силой отведена.

Врач объяснил:

                       — Болезнь эмирова

От жирной еды и большого вина.—

Он хлопнул в ладоши.

                               Поварам удивленным

Приказал убрать всю снедь побыстрей,

А подать сюда чашу пустого бульона

И горсть обезжиренных сухарей.

Шамс пробурчал:

         — Сухари — отрава.—

Грустно вытянулся, недвижим.

И пошло леченье — отвары и травы,

Прогулки и нерушимый режим.

На третий день вечером, да не ранним

Врач зашел к больному привычной тропой,

И в ноздри бросился дух бараний,

А в глаза пиала с шурпой.

Увидев испуганного эмира,

Руку отдернувшего, как вор,

Он схватил пиалу, заплывшую жиром,

И выплеснул на ковер.

Шамс закричал:

                          — Я тебя ненавижу!

Ты мне надоел. Убирайся прочь.—

Ибн Сина повернулся и вышел

В чужую хамаданскую ночь.

Его догнали эмирские слуги,

Едва загремели в воротах ключи.

Эмир сложил, как в намазе, руки

И отвернулся.

                          — Ладно, лечи.—

Изменчивый, словно в горах погода,

Дрогнул беспомощной складкой у рта.

— Знаешь, войску не плачено за полгода,

И снова казна у меня пуста.

Что делать, философ? —

                                         Он ждет ответа.

Злые слова рвались с языка.

Хоть знал Ибн Сина, походивший по свету,

Что к монаршему уху тропинка узка.

Словно в реку вошел он. Будь что будет!

— Ты хочешь правду, эмир? Ну что ж,

Знай, что царство твое стоит не на людях.

Вокруг тебя только обман и ложь.

Ты не слышишь голос бед непрестанных,

Истощенья и гибели нищей земли,

Из которой последние соки тянут

Шершни жирные и шмели.

Та свора, которой ты доверяешь,

О эмир, безнаказанна и нагла.

Ты завтрашний хлеб у себя отнимаешь,

Обирая подданных догола.—

Он ждал, что будет — посадят на кол,

Повесят, заколют, выгонят вон?

А Шамс поглядел на него и заплакал,

Меньше разгневан, чем удивлен,—

Словно дверь в первый раз распахнули настежь…

Ибн Сина свою реку осилил вброд.

— Надо знать закон справедливой власти,

И тогда богатство к земле придет…—

На миг легла тишина сквозная

И фальцетом оборвалась:

— Ты знаешь этот закон?

                                        — Да, знаю.

Об этом книгу пишу сейчас.—

И Шамса внезапная мысль пронзила:

— Слушай, философ, волю мою —

Я тебя назначаю моим везиром

И царство в руки твои отдаю.—

Как понять перепады души человечьей?

Ибн Сина удивленно молчал. А тот:

— Если будешь править так же, как лечишь,

Тебе халат везира пойдет.—

Ибн Сине показалось, что он не расслышал.

Своим уменьем молчать храним,

Он поклонился эмиру и вышел —

Может, просто Шамс посмеялся над ним?

Шел он по улицам Хамадана,

Не зная, куда и зачем спеша.

Новой болью, чужой, незваной,

Заполнялась его душа.

А прямо на улицах, тесных и грязных.