Там, где бежит Сукпай - страница 2

Я начал помнить себя, когда мы жили еще возле устья Большой Болинку. Было жаркое лето. Вижу, как сейчас, по берегам реки обгоревшие горы. На склонах торчат остатки гранитных скал. Они напоминают человеческие фигуры. Огромные пни после пожара чернеют будто медведи. С вершины горы хорошо видно вокруг. Посмотришь вверх по реке — блестит, переливается на солнце вода, взглянешь вниз — темнеет и пенится. Сколько раз, бывало, забравшись на вершину сопки, я швырял в воду камень за камнем. Я и теперь люблю эти сопки, хотя они долго загораживали от мира жизнь моего народа. Наша юрта, покрытая корой, стояла на берегу реки. Это была старая юрта и единственная на сотни километров вокруг. Внутри берестяные подстилки, на которых спала вся наша семья. Посредине всегда горел костер.

Со старшим братишкой Канси мы любили сидеть на косе. Вырезав из бересты фигурки лосей, Канси ставит их в ряд, а потом мы по очереди стреляем в них из лука. Мы играем так тихо, что слышим все, что делается вокруг нас, Мать шьет отцу для охоты хэйги[6], бабушка делает чумаш-ки[7]. Они переговариваются между собой, смеются над тем, что дядя Ангирча долго выстругивает черенок остроги. Ангирча меж тем напевает:

Дедушка не любит, когда кто-нибудь заранее пророчит удачу; он считает это хвастовством, потому-то он и ворчит сейчас, обтесывая лодку.

— Сделаешь себе острогу мальков ловить, хвастун.

Время от времени до нашего слуха доносится голос Яту. Это жена Ангирчи. Она еще совсем молодая. Сидит рядом с матерью, теребит зубами сухие жилы сохатого, делает нитки и сердится. Ей давно уже надоело это занятие, хочется отдохнуть.

Кончив делать чумашку, бабушка кричит мне:

— Бата[8]! Принеси воды. Живее беги.

— Ну, если молодец, то сбегаешь за один мой вздох, — замечает Ангирча, подошедший к шалашу.

Он глубоко и шумно вдыхает воздух, расправив плечи. Тем временем я бегу к берегу. Медные бляшки, нашитые на спине моего халата, звенят: куланги-куангя, куланги-куангя… Забредя по колено в воду, черпаю. Вода холодная. Ломит ноги. Кажется, мозг в костях вот-вот треснет Изо всех сил я мчусь обратно. «Не порвитесь жилы мои, уцелели бы кости мои». Подбегаю к шалашу, вижу: Ангирча дрыгает ногами, лежа у входа, не дышит — меня ждет.

— Ох-ах! — выдохнул, наконец, и засмеялся. — Ну и молодец наш бегун, за один вдох бегает.

— Пей, бабушка, — я протягиваю чумашку с водой. Сделав глоток, она вдруг подбрасывает кверху чумашку и ловит на лету светлые капельки, говоря:

— У-у… вот такой большой расти. Когда вырастешь, будешь стрелять лосей. Будешь тогда приставать к берегу, оставляя капельки лосиной крови на земле.

Бабушка снова берется за работу. Солнце уже зацепилось краешком за вершину горы. Скоро вечер.

— Яту! — кричит дедушка. — Не пора ли готовить чумизу?

Схватив банку, Яту бежит к реке. Банка брякает: кофилонг-кофилонг-кофилонг…

Какой яркий костер горит под открытым небом! Мы под-кладываем в огонь сухие ветки, чтобы вода в котле скорее кипела. Мне нравится наблюдать, как Яту готовит ужин. Вот уже вода в котле закипает. Крупки чумизы в ней вихрем вьются, мелькают. В руках у меня чашка наготове.

— Яту-у… Когда же ты снимешь котел с чумизой?

— Грешно так, обжора, — отвечает Яту, — потерпи.

Я вижу, как на котле загорается сажа. Черные бока его покрываются искрами.

— Ай, ай, сгорит котел! Снимай его скорее!

Яту молчит, смотрит на меня. Выстругав палочку и помешивая ею в котле, говорит:

— Чудак ты. Это лебединые стаи. Смотри. Вот пойдут они вверх, значит будет много зверя и рыбы, удача будет. А пойдут вниз — голод наступит.

Сняв котел, она разливает в чашки суп из чумизы. Это кушанье мы едим каждый день с тех пор, как отец отдал купцу восемь соболей за мешок крупы.