Там, впереди - страница 33

— Человек кричит, — настаивал бакенщик. — Мое ухо не обманет. Заводите ваш мотор…

Моторист сказал, что вчера на камнях побили винт, сняли, а новый поставить не успели, надо напильником пригонять. Это была правда. Бакенщик чертыхнулся:

— Все одно к одному!.. Придется на своем крейсере идти.

— Пропадешь, Иван Никифорович. Не видишь, что делается?

— А если человек бедует?

Он вышел — и словно не уплыл, а прямо с берега канул на дно омута: так темно и столько воды было вокруг. Мы старательно слушали, в шесть ушей просеивая звуки, бестолково катавшиеся по берегу, как зерно в мокром решете, и ничего не могли разобрать. Разговаривали вода, воздух, лес, туча: шипели, плакали, посвистывали, громыхали, и не было здесь места голосу человеческому. Бакенщик вернулся минут через сорок и, на ходу успокоив нас: «Ничего!», забрался в палатку. Не ожидая вопроса, пояснил:

— Два парнишки из зареченского колхоза. В Москву на учебу едут поступать, к пятичасовому поезду поспешают. Думали, до грозы успеют переправиться, а как началось светопреставление, с толку сбились, заклинились между топью и рекой, ни назад, ни вперед. Там лоза да ежевика. Орали, думали, перевоз близко… Перетянул по одному…

— На пол-литра выхватил? — поинтересовался моторист.

— Трешку сунули… На сто грамм!

Моторист, человек немолодой и медлительный, сорвался со своего места и, встав над бакенщиком, приказал:

— Освобождай место… Ну!

— Чего это?

— Грабителей не пригреваем… Живо!

— Тю, — сказал бакенщик, — раскипятился! Тут, на реке, хозяин я, и ты не очень шуми… А трешку я не взял. Давали, но не взял!

— Ты бы их сюда позвал, — укорили мы. — Расквасит их до нитки.

— Сказал, к пятичасовому спешат, — значит, не будут ждать. На такую дорогу выходят, что знай догоняй, а прохлаждаться некогда… Раскисать же нечему, они пиджаки и прочее в рюкзаки еще до грозы сложили, в одних трусах шлепают… Ночь теплая, что сделается!

…Гроза понемногу уходилась. Гром еще поваркивал, но уже смиреннее, как бы соглашаясь на переговоры. Ветер затихал, и дождь шумел ровно, дремотно. Начали засыпать и мы, и опять с реки, выше по течению, донесся крик, как бы состоявший из одних гласных: «О-о-а-а-о!..»

— Опять же приволокло кого-то, — заворчал бакенщик. — Живем — у ночи дня занимаем! Пойти, мало ли что…

Мы уже спали, когда он влез в палатку третий раз за ночь. На нем давно не было сухой нитки, резиновые сапоги чавкали и хлюпали. Он долго их стаскивал, тихонько побраниваясь, и наконец всех перебудил.

— Что это еще там? — спросил моторист. — Ну и люди у вас, в такую ночь водяным передышки не дадут!

— Тут — законно! — вполголоса отозвался бакенщик. — Сын бывшей председательницы Орешиной — теперь она бригадиром работает — на поселок идет. С шестеренками какими-то… Там у них комбайн остановился, а с утра жать надо. Собирался на баркасе переезжать, а его или смыло, или рыбаки прихватили, им после дождя с бреднем самая добыча.

— С него-то сорвал? — съязвил моторист.

— Да чего ты привязался, как репей? — обиделся бакенщик. — Если шутишь, то глупо… Я не муравейчик из той детской сказки, меня подносить некому, как могу, в кучу, к людям ползу… Сказал, грешен перед ними, — и шабаш! А они, люди, не забывают. Хорошее сделал — и ладно, а плохое — как шип в памяти.

— Что ж ты это на людей тень наводишь? — кажется, всерьез рассердился моторист. — Больно суковатые они у тебя выходят. А в коммунизм идем.

Бакенщик вздохнул.

— Плетешь спросонья, — буркнул он. — Плохое-то, суковатое, и надо помнить, об него не одежку — душу рвут. А хорошее по нашему времени должно каждодневно быть, как норма выработки. И коммунизмом походя не пробрасывайся, не суесловь — для народа дума это большая, отрадная, он не любит, когда об этом попусту мелют…

— Трудный ты человек, — заметил моторист. — И себе и другим неудобный.

— Какой получаюсь, такой и есть.

— И в понятиях у тебя каша.

— Сам и расхлебываю… И понятий своих никому на шею не вешаю, для себя прикидываю…

— Поспешай прикидывать-то! — усмехнулся моторист.

Бакенщик собирался возразить, но, подумав, вздохнул и заметил примирительно: