Танго втроём. Ветреное счастье - страница 9

— Нужно ли задержаться моей секретарше на рабочем месте или нет, я пока ещё в состоянии решить без твоих советов и подсказок, — Зарайский поддёрнул штанину клешёных брюк, аккуратно совместил отутюженную стрелку с узким носком начищенного до блеска ботинка и, слегка откинувшись назад, полюбовался на результат.

— Вадим Олегович, существует КЗоТ, по которому продолжительность рабочего дня секретаря составляет восемь часов, — попыталась перейти в наступление Шелестова.

— Вот именно, милочка, — процедил он сквозь зубы и, неохотно оторвавшись от созерцания блестящего ботинка, перевёл взгляд на секретаршу.

— Но времени без десяти шесть вечера, — сверившись с большими круглыми часами, висящими над входом в приёмную второго секретаря, Любаша нетерпеливо вздохнула.

— А ты, вэц-цамое, вздыхай пореже, пораньше уйдёшь, — Зарайский, вплотную приблизившись к столу, сладко улыбнулся, но его глаза остались безжизненно холодными. — Говоришь, работы на час… — медлительно растягивая каждое слово, он вытянул губы трубочкой и стал похож на хомяка. — А когда ты у меня в прошлую среду с пяти часов отпрашивалась, ты это тоже по КЗоТу делала?

— Я же вам всё объясняла… — глядя в узенькое вредное лицо Зарайского, Любаша с шумом выдохнула. Нет, определённо, Зарайский был просто отвратителен. Аккуратный до мелочности, въедливый и злопамятный, второй секретарь горкома партии ничего не забывал и ничего не прощал. — Понимаете, Вадим Олегович, в прошлую среду мы с мужем…

— Вэц-цамое, уволь меня от своих объяснений, — замотал головой Зарайский. — Меня не интересует, для чего ты отпрашивалась: чтобы посмотреть на Джоконду в Пушкинском музее или сдать чемодан билетов старого госзайма в Сберкассу, мне это абсолютно всё равно.

— Но мы с мужем…

— Дорогуша, в твоих мужьях можно потеряться, — сладко пропел Зарайский, — у тебя что ни сезон, то новый муж. Сейчас ты Кряжина, три месяца назад, если мне не изменяет память, ты была Берестовой, а ещё три назад — Шелестовой.

— Моя личная жизнь не должна вас касаться, — довольно резко выпалила она.

— Она меня и не касается, меняй фамилии, сколько хочешь, у нас в стране это не запрещено, — щедро разрешил Зарайский, — но рабочий график я тебе ломать не позволю. В прошлую среду твой рабочий день был на час короче, следовательно, это время ты должна отработать, и мне удобно, чтобы это было именно сегодня.

— Но сегодня неудобно мне, — напряжённо произнесла она.

— Вэц-цамое, милая, у нас государственное учреждение, орган власти, а не кафе-мороженое, и твоё «хочу» никого не интересует, вот так! — пристукнув каблуками по мягкому ворсу ковровой дорожки, Зарайский снова сладко улыбнулся. — Ну, так что: вот это мне нужно сброшюровать, а вот это я попрошу тебя отпечатать в двух экземплярах.

Люба подогнала чистые листы к зажиму каретки, резко крутанула ручку против часовой стрелки и ощутила, как, обдавая жаром, откуда-то со дна желудка к горлу подкатилась обжигающая волна злости. Под началом у Зарайского она работала уже почти четыре года, и каждый день, незаметно наслаиваясь тонкими пластами, в ней копилось отвращение к этому человеку, слащаво растягивавшему слова и считавшему своё мнение истиной в конечной инстанции.

Зарайского в горкоме недолюбливали, но, зная о том, что каждую круглую дату своей драгоценнейшей жизни Вадим Олегович, как правило, встречает в новой руководящей должности, предпочитали не проявлять своих чувств в открытую, по возможности обходя опасного коллегу стороной. Зарайскому было сорок девять, а значит, у него всё ещё впереди и не исключено, что ровно через год, к пятидесятилетнему юбилею, ему будет предложено кресло первого секретаря горкома партии со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Сухощавый, узкокостный, с большими залысинами около высокого лба, Вадим Олегович отнюдь не был красавцем, но в тот момент, когда он хотел произвести на кого-то приятное впечатление, лицо его необыкновенным образом преображалось. Неприятные, мутно-голубые глаза начинали светиться внутренним светом, опущенные уголки губ поднимались, и на его лице появлялась полуулыбка, делавшая его если не симпатичным, то уж, по крайней мере, обаятельным.