Тарабас. Гость на этой земле - страница 20

По знаку майора Кулубейтиса все разом подняли бокалы, рявкнули грозное «ура!», которое повергло еврея Кристианполлера в полнейший ужас, а конюха Федю до такой степени развеселило, что он неожиданно от души расхохотался. Даже согнулся поневоле, так его трясло от смеха. При этом он тяжелыми ладонями хлопал себя по мощным ляжкам. Вопреки опасениям Кристианполлера, этот необузданный хохот никого не оскорбил, а, напротив, заразил и благодушно настроенных офицеров, и вот уже все вокруг смеялись, чокались, фыркали, тряслись, рычали и кашляли. Всех вдруг обуяло необоримое веселье, все оказались во власти собственного хохота. Сам могущественный Тарабас среди неумолчного ликования подозвал смеющегося Федю и приказал ему плясать. А чтобы обеспечить музыку, велел привести одного из своих людей, некого Калейчука, который превосходно управлялся с гармошкой. Тот заиграл, обеими руками держа свой инструмент перед выпяченной грудью. Играл он всем известный казачий танец, потому что мигом смекнул, что конюх Федя его соотечественник. И, словно звуки гармошки тотчас проникли ему в сердце и в ноги, Федя пустился в пляс. Цепь, какую до сих пор составляли офицеры, свернулась кольцом, посреди которого Федя выделывал плясовые коленца, а Калейчук наяривал на гармошке. Начал Федя плясать по доброй воле, даже с восторгом. Но мало-помалу, под властью музыки, которая повелевала им и которой он подчинялся со сладостной и одновременно мучительной покорностью, его смеющееся лицо оцепенело, а открытый рот никак не мог закрыться. Между желтыми зубами изредка мелькал пересохший язык, будто норовил лизнуть воздуху, которого недоставало в легких. Федя кружился, падал наземь и вихрем вертелся на корточках, снова поднимался, чтобы совершить прыжок, — все, как положено по правилам казачьей пляски. Было видно, что он бы охотно передохнул. Порой казалось, силы грозят оставить танцора, да что там, уже оставили, и его держат и оживляют только жалобные и огневые звуки инструмента и ритмичные хлопки стоящих вокруг зрителей, офицеров. Вскоре и музыканта Калейчука одолела охота размять ноги. Собственная музыка захватила его, и меж тем как проворные пальцы безостановочно перебирали кнопки гармошки, он тоже начал кружиться, подпрыгивать, падать на колени, соревнуясь с неутомимым Федей. В конце концов в круг выскочили и несколько офицеров, принялись плясать, как могли, наперегонки с обоими, остальные же по-прежнему притопывали в такт сапогами и не переставая хлопали в ладоши. Невообразимый шум. Сапоги топали по полу, дребезжали оконные стекла, звенели шпоры и пустые бокалы, выстроившиеся в ряд на жестяной стойке, точно в ожидании новых выпивох. Еврей Кристианполлер не смел покинуть место, где стоял. Весь этот шум странным образом в равной мере успокаивал его и пугал. Он опасался, как бы в следующий миг не заставили плясать и его, как конюха Федю. Ненависть была в его сердце и робость. Вместе с тем ему хотелось, чтобы эти люди продолжали пить, хотя, как он знал, у них нет денег, чтобы расплатиться. Он неподвижно стоял подле стойки, чужой в собственном доме. И не знал, что ему здесь делать. Хотел уйти от стойки и опять-таки знал, что это невозможно. Растерянный, жалкий и все же деловитый стоял он там, еврей Кристианполлер.

А между тем золотой осенний день подходил к концу. Напротив трех больших окон, на козлах, где висели засаленные коричневые кожаные ремни и блестящие сабли, играли красноватые отблески закатного осеннего солнца. Туда и смотрел еврей Натан Кристианполлер. Эти отблески казались ему знаком, что древний Бог еще жив. Он, еврей, знал, что солнце заходит на западе и каждый безоблачный день озаряет эти козлы, и все же в этот миг давно знакомый и естественный факт дарил ему утешение. Пускай сюда явился грозный Тарабас. Солнце Господне пока что заходило, как и каждый день до сих пор. Настало время прочитать вечернюю молитву, обернувшись лицом к востоку, то бишь именно к козлам, на которые сейчас смотрел Кристианполлер. Как он мог молиться? Шум еще нарастал. В этот миг все ужасы войны и множества оккупаций показались Кристианполлеру сущими пустяками по сравнению с вообще-то совершенно безобидным топотом и рыком мужчин вокруг Тарабаса. А тот, кстати единственный, сидел за своим столом. Откинувшись далеко назад, почти лежа, широко раскинув ноги в туго натянутых штанах и вытянув далеко перед собой ступни в блестящих сапогах. Время от времени его тянуло захлопать в ладоши, как не переставая хлопали остальные. На столе у него уже стояла добрая дюжина пустых стопок, и к ним добавлялись все новые, полные, принесенные, точно жертва, заботливыми руками стоящих вокруг офицеров. Кроме Тарабаса, уже полчаса никто не пил. Со своего места у стойки еврей Кристианполлер видел, когда пора было налить новую стопку. Собственно говоря, он неотрывно смотрел лишь на стол полковника Тарабаса, и ни шум, почти оглушавший его, ни всяческие заботы, его переполнявшие, не могли отвлечь его от самой важной заботы: желает ли грозный начальник еще выпить. Из бутылки, которую Кристианполлер заранее поставил на стол, Тарабас уже не наливал. Очевидно, ему больше нравилось, когда его обслуживали офицеры. Но вот, как показалось Кристианполлеру, им тоже стала овладевать усталость. По прикидкам трактирщика, он только что осушил шестнадцатую стопку. Великий Тарабас зевнул; Кристианполлер отчетливо разглядел. И это несомненное свидетельство человеческой слабости успокоило еврея.