Тарасик - страница 22
Или — об этом знает луна?.. Вот она выплыла из-за облака и осветила снег за окном; протянула сквозь щель между двух занавесок свой длинный дрожащий палец, погладила плохо подметенный пол; осторожно тронула кошкин бочок; взобралась на скатерть и окунулась в молочную лапшу.
«…За-а-мучен тяжелой нево-о-лей», — красиво, нежно и так печально поет репродуктор.
Ночь. Тишина.
Папе не спится. Он лежит на диване одетый, но босой.
Чиркнула спичка. В ночной тишине и тьме новой комнаты горят теперь два огонька: круглый, маленький — папина папироса и длинный, голубоватый — лунный.
Взобравшись по скатерти, луна освещает бумажный квадрат на столе. (Письмо! То самое, что получил сегодня Тарасик.)
Бессонные глаза папы скользят по краю тарелки…
Что?! Нет, нет… Не может этого быть.
А лунный палец тихонько щекочет скатерть. И вдруг! — весь квадрат письма озарен его голубым сияньем.
Неслышно ступая по полу босыми ногами, папа подкрадывается к письму… Его уголок искупался в молочной лапше!.. Папа держит конверт осторожно в дрожащих пальцах.
Свет лампы под зеленым абажуром заслонит сейчас свет луны.
«Тарасу Богдановичу Искре», — написано на конверте.
(Это значит: мама прислала письмо Тарасику.)
Но ведь край письма размок в молоке!.. Может, там было приписано мелкими буквами: «…и Богдану Тарасовичу Искре» (папе Тарасика)?
Может быть. Может быть. Посмотрим, посмотрим.
«Мой зайчик! Моя черешенка!»
Нет, это не ему, не папе. Уж это, конечно, Тарасику.
«День и ночь я вижу тебя перед собой. В каждом порту я покупаю тебе какую-нибудь игрушку.
Я вижу тебя во сне. И как ты там живешь? Сыт ли? Надевают ли тебе шерстяные носочки?»
Нет, это не ему, не папе, это тоже Тарасику. Папа перелистывает страницу — одну, другую, письмо длинное — и папа ищет слово «Богдан».
«…А линзы на маяках, если бы ты их видел! Они большие, хрустальные! А люди какие!.. Одни посредине моря. Зимой и летом — во время штормов, и когда мороз, и когда жара… На маяках служат мужественные молодые ребята, герои! Они тебе передали привет, Тарасик».
Папа перелистывает еще одну страницу.
«…Я очень волнуюсь. Уж сколько времени прошло, как я уехала, и хоть бы одно письмо. Хоть бы твою ручку, Тарасик, кто-нибудь обвел бы карандашом и прислал. Неужели это трудно?»
Папа отшвырнул письмо. В нем не было слова «Богдан».
Ну что ж!..
Глава пятнадцатая
В комнате горит огонек от папиной папиросы. Он, наверно, долго будет гореть.
Долго-долго будут глядеть бессонные глаза папы на то, как неутомимо плетет узор занавеска на голубой стенке. Папины прищуренные глаза будут долго блестеть от злости в темноте.
Долго будут шарить длинные лунные пальцы во всех углах и закоулках комнаты.
Вспыхнет в лунном сиянии паутина под потолком. В паутине вздремнет паук, уютно прикрытый голубым, лунным одеяльцем.
…Хорошо пауку!
А каково папе?
…Протягивает вперед свои длинные прозрачные пальцы луна и поглаживает стопку нетронутых учебников на папином столе.
Она освещает мамину фотографию, которая висит над папиной кроватью.
В свете луны глядит куда-то, поверх папиной головы, молодое, улыбающееся лицо мамы, с чуть раскосыми черными глазами и большим тонким ртом.
«Эх ты, казанская сирота!» — говорит фотографии папа Тарасика.
Мама Тарасика росла в детском доме. Она и на самом деле была сиротой. У мамы нет никого на земле: ни отца, ни матери, ни деда, ни бабки. Никого. Кроме сына Тарасика, его папы и дедушки Тараса Тарасовича.
Семь лет назад папа Тарасика познакомился с мамой в Парке культуры и отдыха. Она взглянула на папу раскосыми черными глазами, в которых отражались цветные фонарики, красиво освещавшие танцплощадку. У нее были две тугие косы. Из-под тюбетейки поблескивала мамина челка.
Сам не зная, как это случилось, папа пригласил ее танцевать.
Маме было шестнадцать лет, а папе — семнадцать.
На танцплощадке погасли фонари. Радиола запела вальс «На сопках Маньчжурии». А на пятачке, посредине Парка культуры и отдыха, духовой оркестр выдувал увертюру из оперы «Руслан и Людмила».
Музыка скрещивалась. Переплеталась. Папа с мамой расхохотались и бросили танцевать.
А через два года папа женился на маме.