Тайна исповеди - страница 15

Надо сказать, что и на русском мы разговаривали тоже. Правда, редко. В тех случаях, когда в дом приходил кто из посторонних, чужих, почтальонша, к примеру, или гости — да хоть те же мои родители! Чаще всего для последних это и делалось. При них, не сговариваясь, мы переходили с нашей тайное теплой родной мовы на холодную чужую. Возможно, дед так хитрил потому, что не хотел спугнуть сына с невесткой, ведь тем казалось, что городская карьера лучше сложится с русским как первым, как бы родным. Такое у меня ощущение. Украинский виделся им языком непрестижным, сельским, простецким. Родители его знали, замечательно понимали, он же был им не чужой, то и дело они сыпали пословицами и поговорками и даже цитатами из песен, да даже и пели! Но — оба задвигали этот второй язык, который в их юные годы был первым и главным, назад, в темноту, за шкаф, в чулан, мужественно и прогрессивно сражаясь с, как им, небось, казалось, идиотизмом деревенской жизни.

Я знал и еще про одного своего деда, которого, правда, никогда в жизни не видел, и это было для меня трагедией с самого начала, потерей, с которой я не желал смиряться. Тогда мне казалось, что если не смириться — то непременно победишь и всё будет по-твоему. Даже если это против всех правил и законов. Включая законы природы.

Там было так, в жанре плаката: «Никто не забыт».

Я сидел на диване. Рядом лежал и дремал вполглаза мой молодой отец, вернувшийся со смены, с шахты, испуская жесткий запах пены от казенного хозяйственного мыла, а я плевал ему в пупок.

Открыв глаза, на пятый мой тихий любовный плевок он ответил:

— Прекрати!

— А то что?

— А то я от тебя уеду.

— Далеко?

— Далеко.

— «Только самолетом можно долететь?» А?

— Конечно.

— Я тогда полечу с тобой. Я тоже на самолете хочу!

— Не возьму я тебя.

— Как же так, ведь ничто не забыто, никто не забыт, а ты меня хочешь тут забыть? Сам ведь знаешь, что так не бывает.

Фразы из песен и лозунгов я запоминал тогда легко, на ходу, влёт, и таким образом достаточно натренировал память для того, чтоб позже, в школе, сделаться отличником, — и фразы эти, нечаянно выученные, повторял часто, к слову и не к слову. Чаще, конечно, некстати — ибо к какому делу можно пристроить эстрадные песенки и политические тупые лозунги?

Мать, услышав наши дебаты и, выйдя из нашей пятиметровой хрущевской кухни и стоя в дверном проеме, вздохнула и сказала:

— «Никто не забыт» — это не про тебя, это про других.

— Это про твоего папу? Я помню, его в Волгограде убили.

— Нет, в Сталинграде… — сказала она, глядя на меня добро и грустно, со слабой улыбкой. Мне больно вспоминать про эту улыбку, когда мне уж и самому скоро помирать. А тогда-то я не думал о расставании навсегда; она же наверняка думала, со своим богатым многолетним опытом нищего сиротства.

— Значит, ты меня обманула опять? Говорили же — Волгоград…

— Ты не понимаешь пока, — она вздохнула, — что я тебя не обманываю, тут — другое…

— У меня будет самолет, когда вырасту, я слетаю туда и привезу его.

— Кого же ты привезешь?

— А твоего папу!

— Нет, что ты… — она снова вздохнула и подошла к нам, к дивану. — Он ведь в могиле.

— Ничего, надо только достать его оттуда и побрызгать живой водой, как ты мне вчера читала. Это же просто. Как ты сама раньше не додумалась!

Она не отвечала, она была уже на диване и обнимала моего отца, а тот бормотал:

— Ну, ну…

При мне, думали они, всё можно, я ведь маленький. Но память у меня была похожей на липучку для мух — что к ней цеплялось, то так просто или и вовсе никогда — не отдиралось уже. Я такого много запомнил, чего они и не ждали от меня, наверно, и моя памятливость, если бы я порассказал о замеченном и подмеченном, удивила и огорчила бы их, и смутила б. Когда они были живы. Но это уже давно не так.

Я много, много думал о немцах…

Хорошего — ничего. Да и с чего бы — хорошее? Было полно военных фильмов, и там фашистов не жаловали. Немцы, как я понимал, были недостойны жить, и убивали их по сюжету, по сюжетам, бессчётно. Казалось, что это вполне справедливо. Более того, это, кажется, было единственной формой справедливости, которая имела место в той жизни, что текла вокруг. Было всё просто: немцы — плохие и кругом неправы, они убивают (именно не убивали, а — убивают и сейчас тоже, в режиме реального времени, кино-то крутят прям щас!), ну так их надо убить. Да нету других вариантов, вот так!