Театр для крепостной актрисы - страница 9
...Красивые глазки Анны принесли ей немало. Судя по счетам шереметевской конторы, место «первой фаворитки» оплачивалось довольно щедро. Тут и подарки, и деньги, и дорогие наряды, и всякие привилегии, вызывавшие зависть подруг.
Забегая вперед, скажем, что Николай Петрович, давно уже душой и телом принадлежа Прасковье Жемчуговой, все же считал своим долгом как-то компенсировать Изумрудовой «отставку» и обеспечить ее материально. Получила Анна от бывшего «полюбовника» и самую заветную награду, о которой только мог мечтать крепостной человек, — вольную. Граф выдал ее замуж с солидным приданым за своего врача Лахмана, увы, человека немолодого.
...А пока, только-только «слюбившись» с барином, Анна впала в отчаяние, узнав, что Николаю Петровичу, казалось бы, прочно осевшему в Кускове, надо срочно собираться.
В чем дело? А в том, что, как на грех, о возвращении друга юности узнал великий князь Павел Петрович. Ему очень хочется, чтобы приятный душе человек пребывал при нем в Гатчине.
Делать нечего: Шереметев попадает в царственные объятия. Но это не мешает ему вскоре ощутить буквально приступы отвращения к этому самому «малому двору».
Перемена декораций оказалась для Николая Петровича слишком разительной: вчера божественные звуки парижских премьер, сегодня визги флейт, под которые день-деньской шагает на гатчинском плацу маленькая армия его царственного друга.
Увы, за прошедшие четыре года пристрастия Николая Шереметева и наследника престола явно разошлись. Один походит на вольного художника, другой на фельдфебеля. Конечно, под покровительством Павла Шереметев мог сделать быструю и блистательную карьеру. Но душа графа рвалась к театру и ничего более знать не хотела.
...Декабрист Лунин полагал, что богатство хорошо тем, что дает право выбора. Пушкин считал наличие денег залогом независимости. Едва ли кто возьмется оспаривать эти слова. И легко понять Николая Петровича, отдавшего предпочтение душевной склонности, а не служебной карьере. Многие уповали на личные связи в погоне за престижной должностью и чинами — Шереметев же воспользовался давним приятельством с великим князем единственно для того, чтобы увильнуть и от первого, и от второго.
Царственный друг был не в восторге, прочитав шереметевское прошение об отставке, но благородно дал «добро». И, вздохнув с облегчением, Шереметев поспешил откланяться.
Правда, в Москве предстояло объяснение с батюшкой: со службой-то было покончено, не спросясь родительской воли. Но, по счастью, Петр Борисович хорошо помнил собственную молодость и, крепко обняв наследника, не выказал неудовольствия. Он даже заготовил сыну сюрприз и торжественно объявил, что, уважая «серьезные познания» того в искусстве, решил передать ему бразды правления кусковским театром.
Это был действительно подарок! Мечта о настоящем, в полном значении этого слова, театре могла наконец осуществиться. Отец говорил, что в труппе люди небесталанные, да заняться с ними некому, что и само здание театра могло бы быть получше, да руки не доходят.
Первое, что сделал молодой граф, приняв «театральное хозяйство», — отрядил сразу несколько людей ехать по вотчинам, искать малолеток постройнее, поладнее, одним словом, «к театру пригодных».
...Бог дал маленькой Параше голос. Жители Березина звали Кузнецову дочку петь то на свадьбах, то на бабьих посиделках.
Параше не исполнилось и восьми, когда попала она в новый набор малолеток, «пригодных для театра Их Сиятельства».
Посыльные, войдя в избу Ковалевых, поначалу были разочарованы: Параша выглядела востроносенькой пичужкой. Не заругает ли барин? Отбирать-то было велено девочек особенных: лицом пригожих, беленьких да румяных, словно ягодки. Но молва таки не обманула; опытным ухом графский порученец, велев Параше спеть, чуть не присел от изумления: голосок этого хилого создания был на диво чист и звонок.
...На сборы Ковалевым отпустили всего ничего. В подробности перемещения в графскую подмосковную тоже не вдавались.
Однако бабы-соседки, придя попрощаться, как полагается, повыли. Сама Горбуниха все оглядывалась и утирала концом платка лицо. Подтолкнула локтем дочку: «Хоть бы слезу обронила... Неужто не жалко? Вся в папаню родного, словно каменная...»