Театральные записки (бриколаж) - страница 20
Вспомнили, как в одной деревне нас поселили в школе, где жили солдаты, нам выделили три комнаты, – по пять человек в каждой. Клозет на «два очка» во дворе, чтобы добраться до него, надо преодолеть огромную кучу угля. И ничего! Преодолевали! Ночью после концерта надо же ещё, пардон, подмыться. А утром солдаты на куче угля обнаружили красные трусики с белыми кружавчиками, естественно, они были мои.
И столько хохота на всю бригаду!
А я запомнила на всю жизнь и этот автобус, и пыль, и жару, и ночной холод, и каждую деревню, и дома, в которых нас кормили вместе с трактористами, и озеро в Соль-Илецке, – такое смешное озеро: вода перенасыщена солью и выталкивает тебя на поверхность, руки, ноги в воду не погрузить, барахтаешься, как пробка. А ходила я на это озеро всегда одна. У эстрадников инстинкт – беречь свои силы для выступления.
А река Урал! Только солнышко встанет, я уже на другой стороне Урала, – по мосточкам. Вокруг ни души, – красота неописуемая, песок белый-белый, а река жутко озорная, – я тогда поняла, почему Чапаев в ней утонул, – там какие-то необъяснимые струи течения, – вдруг однажды попалась в такой круговорот воды, – еле выбралась.
И опять, хохочу, пою, стихи читаю. Выбралась!
Они между собой говорили даже, что я чокнутая! «Одна, уходит рано утром куда-то, возвращается весёлая, с какими-то странными глазами».
Да, конечно, чокнутая, да, конечно, со странными глазами, и потому, что то, что я видела, вы, мои дорогие эстрадники, проспали!
И понимаешь, Анюточка, Оренбуржье оставило в моей душе такой прекрасно-неизгладимый след!
А рядом со мной жила певица, – раздражённая всем на свете женщина, моя ровесница, – с чемоданом, наполненным лекарствами, отварами, кипятильниками, термосами, кастрюлями, – вот так она и проживёт свою жизнь и помрёт, ничего не заметив, что происходит рядом, – ты только посмотри, и увидишь.
А поехала-то я в эту поездку от отчаянья, – мы только что навсегда расстались с Серёжей.
Наверное, какая-то сила природы, дух её что ли, я даже не знаю, как это назвать, держит меня. Или, может быть, чувство юмора, хохлацкие мои гены.
Когда я купалась в этом смешном озере, смеюсь и приговариваю: Господи! Как хорошо! Как ты справедлив! Подарил мне такое озеро, где и захочешь утонуть, не утонешь! Вот так! Ещё раз! Выталкиваешь!? Молодец! А я ведь знаю, что меня не задушишь, не убьёшь!
Понимаешь, девочка моя, наверное, я потому приличная актриса, что ничего из виденного в жизни не пропускала, как тогда, когда вы водили меня по Арбату.
Только что услышала по «Маяку» стихи:
Очень приблизительно: пересказываю в прозе, но мысль прекрасная:
Хватит! Что-то я рассиропилась.
А что касается меня?
Помолись за меня твоему Магомету. Тьфу-тьфу, не сглазить бы!
У меня всё более, чем хорошо. Сыграли «Последний срок» на Большой сцене. Это совсем другой спектакль. Зритель не закован этой удручающей близостью к актёрам, свободно реагирует на всё происходящее.
И как прекрасно реагирует! Очень много смеха. Одна моя пожилая знакомая интеллигентка была шокирована таким смехом:
Например, «так и не умерла наша мать», или «она ведь уже готовенькая лежала», или «корову отдам тому, кто её возьмет», или пьяные дети: «А как там мать? – Не знаю».
Это совсем другой смех, – смех узнаваемости что ли, смех на правду жизни, и на неожиданность характеров людей.
Залезла в театральные дебри.
Очень дружно, но недолго! аплодируют зрители. И только один раз где-то на галёрке мы слышали голоса парней: «Браво! Браво! Спасибо!»
И это так важно, что эти парни понимают «двух последних старинных старух», оставшихся на свете.
А после спектакля, как-то Дина Шварц шла вместе со зрителями, рассказывала, – они не разговаривают, не обсуждают, – идут, как она сказала, – молчаливые и просветлённые, как после похорон.
Репетирую в новой пьесе венгра «Телевизионные помехи», – хорошая роль и хорошая пьеса, – премьера к Новому году.
В январе брезжит… очень брезжит, – опять не сглазить бы, – работа с Эрвином Аксером в американской пьесе Уайлдера «Наш городок».