Театральный бинокль - страница 25

Я взял бинокль, приложил к глазам, подкрутил винт — и увидел развевающийся флаг-вымпел с цифрой «400» на шпиле деревянной бутафорской башни, а на башенной обзорной площадке я увидел городское начальство, левее — телеоператоров с их аппаратурой, правее — бревенчатый частокол, а за ним — пеструю группу актеров в старинных кафтанах, с огромными алебардами и пиками, левее, правее, вверх, вниз, и вот наконец в толпе я увидел свою жену… и Катюшу… и Надю с сыном. Дети прыгали от радости — они смотрели на дрессированного медведя, которого демонстрировал публике кучерявый мужчина в красной рубахе. Надя равнодушно поглядывала по сторонам, красивая и несчастная, и ее несчастье только украшало ее, и она это прекрасно понимала. А Люся была растеряна и одинока, она высматривала в толпе меня, а меня все не было, и казалось, что она вот-вот заплачет… и чем больше я вглядывался в ее привычно-невзрачное бледное личико, тем сильнее сердце мое сжималось от жалости. Но моя же собственная жалость меня и разозлила.

— Ну и что? — сказал я, возвращая брату бинокль. — Значит, с утра до вечера сидишь здесь и разглядываешь лица прохожих?

— Прохожие меня не интересуют.

— А кто тебя интересует? Кто? Убежал от жены и сына — так и убегал бы совсем! Зачем же прятаться здесь, в том же доме, на чердаке? Зачем?! Уезжал бы подальше!

— Я не хочу подальше, — прошептал брат. — Я хочу, чтоб рядом… чтоб одному — но рядом с ними… понимаешь?

— Нет, не понимаю, — сказал я раздраженно. — Уж бежать, так бежать без оглядки!

— Зачем ты сердишься? — почти ласково сказал Саша. — Я поступил по-своему… как мог. С ними жить я не могу, невыносимо… но и без них не могу!.. понимаешь?

— И долго ты собираешься тут отсиживаться? — усмехнулся я. — Так и будешь — любоваться на свою Наденьку из чердачного окошка в театральный бинокль?

— Так и буду, — сказал он, вздыхая. — А что же делать? Мне главное — чтоб рядом… чтобы видеть, и все… а больше мне ничего не надо.

Мы долго сидели молча. То есть, это я молчал, а Саша все смотрел и смотрел в бинокль — и улыбался, и. что-то неслышно бормотал.

Ракитин исправно служил в не все ли равно какой конторе. Бетонный козырек над подъездом, на двери большая черная таблица с золотыми буквами, просторный вестибюль, кресла, коридор, устланный темно-зеленой ковровой дорожкой, кабинеты, кабинеты, кабинеты, приемная, секретарша, слева кабинет начальника, а справа, в маленькой сыроватой комнате, — Ракитин.

Раннее утро, начало рабочего дня. Ракитин любил именно эти первые минуты — никто не шумит, не стучит в дверь, телефоны пока молчат. За окном синее июльское небо. Ага, распахнем окно. Воздух свежий, без парной дневной духоты, голова ясная.

Можно успеть написать одну-две странички. Вполне достаточно, больше не надо. А в конце рабочего дня — еще две-три странички, и все. Дневная норма. Да, да, представьте — Ракитин пишет… пишет р о м а н, прямо в конторе, за своим (точнее, казенным) рабочим столом… да, да, в рабочее время. Ну, а что делать? Если нет другой возможности, если больше негде и некогда — что ж делать, скажите?

Роман называется «Судьба Ракетова». Ракетов — герой романа. Не надо путать с самим Ракитиным. Ракитин — автор.

Вот и сейчас он сидит неподвижно над чистым листом бумаги. Сутулый, худой, светловолосый. На макушке топорщится непокорный хохолок. Чуть шевелятся губы, хмурится лоб, голубые глаза слепо смотрят вниз, на бумагу, потом — в окно. Так проходит минута, вторая. Ракитин грызет ногти (привычка, оставшаяся с детства), что-то глухо мычит… и, наконец, начинает — продолжает! — писать:

«…но именно в этот, вроде бы долгожданный, а если уж честно, нежданный, сюрпризный момент, именно в этот миг, когда горбатенький редактор завершил свой взволнованный панегирик и торжественно подытожил: „Поздравляю, товарищ Ракетов, вы написали очень добротную вещь“, — и крепко пожал мою руку своей дряблой ладонью, — именно в этот победный и выстраданный момент я вдруг ощутил в душе леденящий сквозняк апатии. И вместо радости я испытал стыдное чувство неловкости, мне даже захотелось вдруг извиниться перед редактором. Но я вынужден был притвориться счастливым. Мне было все равно. Но ведь как-то же надо ответить, нельзя ведь неблагодарно молчать с тупым видом, надо хоть что-то произнести, хоть шевельнуться, хоть жестом каким-то отреагировать. Я улыбнулся, как манекен, заторможенно поднял руку и зачем-то стряхнул густой налет перхоти с редакторского плеча, „Что?“ — удивился редактор и поднял брови.