Тени и отзвуки времени - страница 43

И ему стало стыдно, когда старая Фан обняла его за плечи.

— Ах, господин Нгуен! — рыдала она. — Гляжу вот на вас, и так мне его жаль. Вы-то здесь, а он… Сыночек!.. Мой!.. Мой!.. О-о!..

Он думал, не сказать ли ей наконец все: «Ах, матушка, вы остаетесь во власти роковых заблуждений! Когда Мой был жив, я не посмел открыть вам правду. Но теперь он покинул наши земные пределы, и я сознаюсь вам, мы никогда не были друзьями. Ваш сын знал это. Жаль, что он ничего не сказал вам и вы оставались в неведении до самой его смерти. Но я не в силах и дальше лгать, навязывая мертвецу свою дружбу. Поверьте, мне очень тяжко! Ведь и мои старики ошибались так же, как вы…»

Но он понял, что признание лишь растравило бы материнское горе, и промолчал. Да и все одно — мертвого не исправишь. Вот и объявилась на том свете душа, убежденная, что у нее на земле остался верный и преданный друг. А бедная мать, горюя об ушедшем безвременно сыне, будет вспоминать живого его друга и, встречая его жену на базаре или на улице, говорить о нем. Много ли у старой Фан других утешений?

Матушка Моя пригласила Нгуена с женой на первые поминки по сыну. Старый Фан, глядя, как гость кладет в чашу принесенные в дар благовония, горько зарыдал. Позже, провожая их к выходу, он сказал, глотая слезы:

— Я не неволю вас держать в памяти дни поминок бедного моего сына. Но прошу, если я сам позову вас, не погнушайтесь, приходите почтить его память. И не забывайте нас, стариков, нам дома так одиноко.

У Нгуена, стоявшего в дверях, сердце болезненно сжалось.

И теперь, приезжая в Тханьхоа, Нгуен, кроме своих домашних поминок, непременно справлял поминки в доме старого Фана. Нгуен справлял поминки по Мою.

Сидя в гостях у стариков и вдыхая пряный дух благовоний, Нгуен всегда вспоминал почему-то дома своих старых товарищей, томящихся в тюрьмах, сосланных на далекие острова. В тех домах, убогих и бедных, прозябали одинокие матери и отцы и коротали свой вдовий век несчастливые жены; и душа его вот так же томилась от горького ощущения собственного бессилия…

Вернувшись в Ханой, Нгуен показал однажды Биню книгу, которую Мой подарил ему после ночной трапезы у пирожника. Его потянуло в тог вечер на откровенность, и он рассказал приятелю со всеми подробностями историю своей — не побоюсь ученого слова — квазидружбы с Моем. Я процитирую конец его речи: «Из пяти провозглашенных Конфуцием основ человеческих отношений… Загибай-ка пальцы!.. Государь и подданные — раз. Родитель и чада — два. Муж и жена — три. Братья — по старшинству — четыре. Друзья — пять… Так вот, из этих пяти основ только первые четыре интересуют власти и государство. О них печется закон, над ними дрожат прокуроры и судьи, к ним апеллируют адвокаты. Попробуй на них покуситься…

Но отчего же, я спрашиваю, закон ничего не говорит о дружбе? Это прекрасное и благородное чувство ничем не регламентировано, статьи уголовного кодекса не назначают кары за преступления против дружбы. Разве кого-нибудь хоть раз привлекали к ответу за корыстолюбие, черствость или предательство в дружбе? Нет, не привлекали!.. Да помолчи! Не торопись, тебя привлекут еще по другим статьям…

Все только и твердят: «С любовью не шутят!»

И никто, помнится, не говорил, что с дружбой тоже шутить нельзя!

А ведь какое нелегкое дело — дружить с человеком.

Дружба это всегда — бремя. Но хуже нет содружества поневоле…»

Бинь выслушал его со вниманием и, глядя на красный огонек сигареты, сказал:

— Тонко подмечено. Вот потому-то я и бываю скуп в общении…

— Ах, скупость, — перебил его Нгуен, — ужасный порок!

— Только не в общении! К чему перегружаться эмоциями? Влипнешь, потом по гроб жизни не нарадуешься. Нет уж, кто как, а по мне — сохранить старых друзей и то великое дело.

— Да-а, — сказал Нгуен, — главное — не напрягаться…

Сегодня утром, как и обычно, когда Нгуен уезжал из дома, он явился к гаражу господина Вэя. Нгуен предпочитал автобус Вэя, потому что он был крепок, надежен, бойко бегал и редко останавливался в дороге ради попутных пассажиров. К тому же за рулем, как правило, сидел сам хозяин.