Тени и отзвуки времени - страница 48

Нгуен, печально глядевший в шкаф, снова не выбрал ни одного галстука!

Он лишь тяжко вздохнул и вялыми движениями пальцев распустил узел галстука, повязанного у него на шее бог весть с каких пор. Потом снял его и со словами: «Итак, здесь погребен еще один светлый день моей жизни», — бросил его на шнурок, поближе к начавшим стариться родственникам.

Дверцы шкафа с шумом захлопнулись.

Возликовавшие было узники вновь пали духом. Все кончилось! Еще один галстук станет теперь горевать и томиться в темнице.

Но где же справедливость?! Если они опостылели Нгуену, почему он тогда не отдаст их своим друзьям? Он даже мог бы, во избежанье ущерба, продать их в комиссионный магазин. Такую партию новехоньких галстуков расхватали бы сразу. Ведь есть же на свете другие люди и другие шеи. Круглые, стройные, добрые шеи, которые жаждут украсить себя шелками. (Есть, конечно, есть еще шеи, не зря же палачи вяжут впрок пеньковые галстуки?!) Так отворите темницу и выпустите нас на волю! Право, так будет лучше для всех…

Вечером, усевшись перед зеркальным шкафом, Нгуен снял ботинки и, расстегнув ворот рубашки, перевел дух. Взглянув на себя в зеркало, он вдруг с особенной ясностью понял, до чего надоела ему эта жизнь. Нет, выносить ее и дальше у него уже не было сил! Он изуверился во всем.

Он понял, счастье вовсе не в житейских удовольствиях и не в погоне за ними, как бы заманчиво и изощренно ни изображали их модные поэты и романисты. Все это хорошо для школяра, когда он, закончив курс наук, с благословенья родителей, туго набивших его кошелек, рвется «познать жизнь». Увы, никому не под силу повторить радость первого узнавания, первую улыбку, первую запавшую в душу песню. Безумием было надеяться на это! Ароматное вино, девичьи локоны, лакомые яства — все это лишь мишура. И говорить о ней людям было бы пошлой безвкусицей. Главное — это внутренний мир человека, биение его сердца, творенья его мысли.

Отныне конец пустым забавам, глупому щегольству, зряшному прожиганию жизни, знаменем которой был разноцветный шелк, элегантно повязанный вокруг шеи. Спустим знамена и упрячем их в платяной шкаф. Пусть же это сооружение из эбена станет хранилищем его прошлого, надежно запертого на замок. А когда ему будет скучно, он отворит зеркальные дверцы и по пестрым шелковым вехам, как археолог, воссоздаст прошлое.

…Цвет бордо — радостный вечер после выигрыша на ипподроме.

…А вот — воскресное утро, прогулка с друзьями по модным магазинам, забитым вещами, которым в повседневной жизни сложнее найти применение, чем вовсе обойтись без них.

…Новогодняя ночь, когда он…

Право, перебирать галстуки — все равно что перелистывать альбом с фотографиями.

Нгуен зажил по-новому. Он старался держаться подальше от увеселительных мест. Духовную пищу он потреблял теперь по другому меню.

Ну и, естественно, внутреннему перерождению соответствовала внешняя метаморфоза. Серьезный, вдумчивый, целеустремленный, он не носил больше ничего пестрого, кричащего, слишком модного. А на шее у него — и в праздники и в будни — был повязан неизменный черный галстук.

Черный галстук!..

И когда записные остряки, зная наперед, что в семье у Нгуена все — тьфу-тьфу! — живы и здоровы, спрашивали, по кому это он носит траур, Нгуен отвечал кратко:

— По самому себе.

Нгуен только что вернулся из поездки, сумбурной и непонятной, и, глянув на себя в зеркало, ужаснулся: костюм весь измят, волосы всклокочены, на щеках чернеет редкая щетина. Ну, прямо лесной дикарь, пробравшийся в цивилизованный город.

Он раскрыл чемодан и уставился на свой старый костюм, скомканный и задубевший от пота. Не знаю, замечали ли вы, что нутро чемодана, после долгого путешествия, чем-то напоминает обличье своего владельца. Куда девается весь лоск, элегантность и благородный порядок, которыми блещут они оба накануне отъезда? Где, я спрашиваю, отличавшая их печать надежд и радужных упований?

Нгуен тотчас завалился в постель, уставшее тело его требовало отдохновения. Он лишь успел мысленно еще раз отметить самые интересные впечатления, слова и фразы, подслушанные в пути. Этот, в общем, довольно приятный труд вошел уже у него в привычку, он называл его «мыслительной стенограммой».