Тени и отзвуки времени - страница 59
Каждое малое зернышко риса казалось ему величайшим сокровищем мира. Он ходил вместе с женой на базар и, ссыпав купленный рис в новую, сплетенную из сыти торбу, сам нес его домой, радуясь тяжести зерна. Так когда-то он радовался подаренным ему книгам.
Он подмечал теперь каждую мелочь, видя во всем приметы многоликой и сложной жизни: выброшенные кем-то обноски, палые листья, старые газеты… Он любовался торчавшими над забором чахлыми деревцами, радовался долетавшей из соседнего окна немудреной колыбельной песне, прислушивался к утопавшему в вязком вечернем тумане скрипу груженых телег и лаю собак.
Глядя с балкона на засыпающую улицу, он вдруг с особенной остротой ощутил бессмысленность недавнего своего решения. А ведь глупость эта была бы непоправимой! Рядом с ним опустилась на лист арека заблудившаяся в сумерках стрекоза. Он ухватил двумя пальцами ее тонкий и длинный, как игла, хвост и решил отнести детишкам: пусть позабавятся. Но потом почему-то разжал пальцы, и стрекоза улетела.
Временами прежние привычки и склонности оживали в его душе и властно нашептывали ему слова, полные соблазна. Но ему удавалось заглушить их голос. Правда, давалось это не без труда — так курильщики опиума отучаются от пагубного своего пристрастия.
Ему чудилось, будто в нем живут и спорят друг с другом несколько разных людей. Все они чем-то похожи один на другого, но в основном несхожи, и каждый из них — он, Нгуен. Сердце его и разум стали полями сражения, где каждый из этих Нгуенов силой и хитростью пытался одолеть всех прочих. «Нет, — думал он, — я должен быть жестоким и честным. Теперь или никогда! Никакие, даже самые гуманные законы не запрещают нам судить самих себя. Я должен предать смерти всех живущих во мне «людей» — ложных друзей, корыстных советчиков. Смерть! Смерть всем этим никчемным «Нгуенам»… Я должен переплавить себя в очищающем пламени. В огонь все старое, весь накопившийся во мне хлам!»
И тут он почувствовал вдруг запах гари. Потом в распахнутое окно ворвался грохот, похожий на рев бушующего моря. Нгуен выбежал на улицу.
По городу могучим валом, затопляя проспекты и площади, двигалась Революция. Ветер подхватывал упругими ладонями висевшие в окнах красные флаги, раскачивал огни факелов. Людские толпы текли по мостовым, точно вздувшиеся в половодье реки. На глазах у Нгуена вершилась История.
Нгуен пылал и метался как в лихорадке. Он как бы сам содрал с себя старую кожу, плоть кровоточила, и обнаженные нервы стократ острее прежнего реагировали на все. О, как завидовал он змеям: они ежегодно сбрасывают старую кожу! Обновление дается им без страданий и мук. Жалкие тараканы в отведенный природой срок безболезненно сменяют крылья и, расправив их не окрепшую еще ткань, улетают в вечернюю мглу…[54]
Вот один такой таракан неуверенно кружит по кабинету Нгуена. «Ей-богу, я схож с этим насекомым, — думает Нгуен. — Тычусь куда попало. Взлетел наконец-то. Э-э, да он — меломан, уселся прямо на струну дана! А вдруг заиграет? Даже страшно подумать… Музыка… Главная сила в ней — это оркестр: десятки инструментов и все звучат в лад, всем задан единый темп и ритм. А вот я всегда играл невпопад, корчил из себя неповторимого виртуоза!»
Размышляя о музыке, он вспомнил свою старинную приятельницу Люа, мастерицу играть на дане. Сколько уж лет он не бывал у нее и не слышал ее игры?
Ноги сами привели его к дому Люа, но, войдя в дверь, он окаменел от изумления: откуда здесь столько народу? Среди гостей оказались знакомые, которых и Нгуен, и сама хозяйка раньше не очень-то жаловали. Вечно они донимали всех своими дурацкими придирками. «Да какое они имеют право всюду совать свой нос? — возмущалась тогда Люа. — Плюнь на них, Нгуен! Будем жить по-своему…» Как же прикажете это понимать? Что они делают здесь?
Хозяйка и гости обрадовались Нгуену:
— Вот здорово!
— Заходите… Заходите, мы как раз говорили о вас.
Нгуен, широко раскрыв глаза, уставился на Люа. Она добродушно улыбнулась. Гости наперебой предлагали ему стул, сигареты, рюмку. Нгуен протер на всякий случай глаза. Нет, это был не сон. Знакомые лица улыбались ему.