Тени и отзвуки времени - страница 68

У Оая все поплыло перед глазами.

Он слушал гостя молча, от стыда не поднимая глаз. Ему хотелось бы стать муравьем и юркнуть в какую-нибудь щелку или растаять, как облачко дыма, чтобы гость не видел его и не слышал. Наконец, откашлявшись, Оай спросил:

— Значит, вы решили судиться с «Телеграфными новостями»?

— Да нет же, — как ни в чем не бывало отвечал господин Шэм. — В законе не нашлось статьи, чтобы привлечь редакцию к ответу за сообщение о моей смерти. Я был у главного судьи…

— Тогда вы, верно, требуете опровержения? Что ж, это ваше право, мы с удовольствием…

— А какой мне в нем прок? Я ведь и без того жив. Надеюсь, мой приход к вам успокоит уважаемую вашу газету, уж очень она меня оплакивала. А опровержение — это ваше личное дело: хотите — печатайте, не хотите — не надо. Честь имею кланяться…

Оай беззвучно, как рыба, открывал и закрывал рот. Гость удалился, но Оай не скоро еще смог собраться с мыслями. Придя в себя, он поразмыслил и решил, что еще хорошо отделался. А ну как господин Шэм накинулся бы на него с бранью или… Страшно подумать!.. Охотник, привыкший ходить на тигра…

И тут его осенило: бог с ней, с охотой и с дичью, ведь это его самого «достойный коллега» Тхо угостил хорошенькой «уткой»!..

Нет уж, кому-кому, а жителям деревушки Фаунгкок грех нынче жаловаться, будто начальство обошло их своими заботами и вниманием. Об этом теперь только и слышно на базарах и большаках, за зеленой бамбуковой изгородью[61], в каждой хижине.

Шутка ли, сам окружной начальник (а надо сказать вам, деревня Фаунгкок относится к округу Тхиеухоа, что в провинции Тханьхоа), — сам окружной начальник всякий раз, бывая в здешних краях, не забывает заглянуть в деревню хоть на четверть часа, узнать, как живет тамошний люд.

По таким торжественным дням в общинном доме[62] собирались старосты, писари, выборные, — словом, вся деревенская власть, — и окружной начальник витиевато и мудро наставлял их, как и чему должно учить простой народ: пускай, мол, чтут и любят начальство, даже в мыслях не смея перечить его воле, пусть, как положено в мирной и благоденствующей державе, исправно платят налоги и подати; а ежели деревенская власть в делах этих преуспеет, пускай не успокаивается на достигнутом и десятикратно умножит старания, ибо порядок и иерархия должны совершенствоваться вечно. Государство же, обещал он всегда напоследок, воздаст всем и каждому по заслугам; да и он сам не оставит их своей милостью…

Сегодня, как и всегда, завершив свою речь, окружной начальник, прежде чем отправиться в соседнюю деревню, не забыл дать здешнему старосте особые личные советы.

— Вам надлежит, — изрекал он величественно и плавно, — радеть обо всех даже самых на первый взгляд малых делах и главное — пресекать в корне всякие беззакония. Знаю, ответственность ваша велика, труд ваш нелегок! Вы приняли бразды правления следом за прежним старостой (который, добавим для ясности, покинул недавно этот мир ужаснейшим и позорным образом), и я верю, окажетесь на высоте, а со временем добьетесь наград и отличий…

Староста же, оробев от страха, только поддакивал да кланялся, поднося к груди сложенные ладони. Он не смел поднять глаза на окружного начальника и лишь изредка поглядывал на секретаря уездной управы. Тот, едва войдя в общинный дом, приказал младшему из чиновников набить лаосским табаком[63] и возжечь кальян окружного начальника — величественное сооружение из выгнутого спиралью бамбукового стебля длиной едва ли не в четыре тхыока[64]. Глаза его сверкали сквозь сощуренные веки, как раскаленные угли, и был он удивительно похож на филина, когда тот, сидя на ветке капока[65], высматривает с высоты падаль. Староста не сомневался в душе, что посмей он глянуть в секретарские очи, и взор их заворожит его, так околдует, что он собственными руками выложит перед господином секретарем все свое имущество, поведав как на духу, что откуда взялось. А всеведущий секретарь заухает по-совьи, предрекая беду.

От этих мыслей староста оробел пуще прежнего и вовсе уж не поднимал головы, почтительно созерцая кожаные французские башмаки окружного начальника и расшитые цветной нитью матерчатые сандалии на деревянной подошве господина секретаря. Мода на такие сандалии пошла из королевской столицы Хюэ, и потому их называли «столичными». Рядом с этой роскошной обувью собственные его босые ступни были уж очень неприглядны. Растерянный и запуганный вконец, он на все вопросы начальства отвечал, как заведенный: «Да… да… да…» И вдруг староста затрясся от страха, услышав разгневанный голос окружного начальника: