Теплый лед - страница 5

— Говори, ненормальный! Тебе что, жить надоело?..

Не надоело. Кому не хочется жить?! Ветер треплет его волосы, свистит в одном ухе. Другое ухо оглохло от побоев. Сквозь завывание ветра Стоё различает, как сухо щелкает затвор. Патрон мягко входит в ствол карабина.

В ожидании выстрела Стоё забывает о холоде…

Ждет так десять ночей. Десять вопросов о местонахождении отряда — и десять раз ожидание выстрела…

Будет ли одиннадцатый раз? Пройдет ночь, наступит утро… Сквозь сон Стоё ощущает чье-то присутствие. На него смотрит Черный Колё.

— Напелся ты, учитель, пока гуляли по ночам… А теперь днем прогуляемся.

Идут лугом. Там, внизу, Метилевы сыроварни. Утренний ветер обдает холодом открытую шею Стоё. Черный Колё поправляет карабин на плече, молчание для него тягостно.

— Почему не сказал ничего, когда тебя спрашивали? Сейчас бы мне не пришлось марать о тебя руки…

Стоё замедляет шаги, останавливается.

— Давай! Пошел! Эту дорогу ты сам себе выбрал!

Стоё идет. Солнце осветило сосняк на Арапчале, а над Лыджене стелется редкий лиловый туман. И птицы поют. Никак, опять пришла весна!..

— Жизнь-то хороша, парень. Посмотри только! — показывает Черный Колё в сторону Чепинской котловины. — А ты свою жизнь на ветер пустил. Камень у вас вместо сердца, вот что я скажу!..

Стоё снова останавливается:

— Дай мне убежать, Колё. Не мне, себе доброе дело сделаешь.

— Ты, можно сказать, на службе — и ничего не выдал. А я ведь тоже на службе… — Колё что-то жует, раздумывает. Наконец спрашивает: — Когда придете к власти, чем расплатишься?

— Всем. Мы можем быть благодарными, Колё…

Стоё поворачивается и смотрит, как жандарм потирает ладонью сухое лицо. Колеблется Черный Колё.

— Меня уважают, потому что я не знаю, что такое жалость. И вам понадобятся люди, не знающие жалости, они-то и угостят меня свинцом. Ты их сможешь остановить?..

Стоё усмехается. Давно он так не усмехался.

— А ты к тому же еще и шутник! — говорит он.

— Теперь не до шуток… А если узнают? Не пристало мне, семейному человеку, идти у тебя на поводу. Лучше уж убегать вместе.

— Давай!

— Эх, молодо-зелено… Что я, совсем спятил, чтобы с тобой бежать? — Колё вновь задумался. — Знаешь что?

— Что?

— Ты беги, а я выстрелю раз-другой — вроде как убил — и вернусь.

Стоё идет вперед и в первый раз ощущает мягкую траву под ногами. И запах ее ощущает, и свое тело — легкое и какое-то невесомое…

Он вроде бы должен был услышать выстрел Черного Колё, но не услышал. Не понял он того, что произошло. Лес перед его глазами зашатался, и он ощутил на своем лице траву. Он шел по этой траве, нужно было еще идти, а она вдруг распрямилась, ударила его по лицу и навалилась давящей тяжестью.

Какие-то звуки донеслись до него издалека, потом все смолкло, и Стоё ощутил, как он тонет и исчезает в теплом мраке, у которого нет ни начала, ни конца.

Никогда Родопы не бывают такими чистыми и светлыми, как в первые дни сентября!

Ветра нет. Луга желтеют, и синяя даль незаметно приближается. Мы волнуемся, нам кажется, что юг переместился к нам и от этого так много света. Горы углубились в раздумья о потерянном лете, и по вечерам уже становится прохладно. Звезды устремляются в глубины небесной бездны и на глазах делаются необыкновенно большими. Такие звезды бывают только по ночам, когда решается чья-то судьба. Оттого ли, что мы слишком долго смотрим на звезды, или оттого, что ночью под открытым небом люди сами себя обманывают и верят собственной лжи, нам они кажутся зелеными, как контрольные лампочки радиостанции, по которой майор Миллер сообщает из Караманджи в Сицилию, что оружие, которое нам обещано, все еще не прибыло.

Мы прижимаемся друг к другу спинами, чтобы согреться. От этого скудного тепла начинаем дремать, но ствол автомата стынет в ладонях, напоминая о том, что в эту ночь, именно в эту ночь спать нельзя…

Бая Митё Цацара сон не берет. Я не смотрю в его сторону, но знаю, что он разгребает сухой веткой золу. Оставшиеся угольки тлеют, вспыхивают от дуновения ветра, а он готов видеть в этом знамение небесное: огонь, великий огонь охватит пламенем почерневшие края угольков, они вспыхнут все разом, а потом превратятся в пепел, в ничто, они будут вечно пылать здесь, в непроходимых дебрях, неподалеку от источника. А утро, которое наступит, не будет похоже на те, что были прежде. Солнце оторвется от вершины Каракуласа и будет расти, и танцевать, а он, старый Цацар, крикнет партизанам: