Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи - страница 65

.

Помню, после показа в Чикаго я натолкнулся на человека, который уже смотрел картину в Европе, и спросил, заметил ли он, что в американской версии концовка чуть другая. Забавно, но он был уверен, что в европейской версии тоже были облака; эффект наполняющих комнату облаков возникал за счет музыки, — собственно, к этому мы и стремились. Странным образом, эта концовка представлялась нам обнадеживающей, фильм ведь начинался с вопроса: можно ли сделать такое кино, в котором сумасшествие главного героя означало бы счастливый конец? Меня от этой концовки всегда в дрожь бросало, но потом, когда внезапно начинается музыка, все вдруг приобретает другой смысл. Фильм заканчивается замечательно — замечательно в контексте возможностей, которые открываются перед нашим героем: по крайней мере в мыслях своих он теперь свободен. И опять же, если поставить облака в начале, облака в конце тоже приобретают смысл: возникает ощущение символической рамки. Тогда как в европейской версии жесткое и мрачное начало дает такую же концовку.

Мне кажется, в кино нужно с самого начала дать зрителю почувствовать, что его ждет, после этого можно вести людей куда угодно — главное, что вы их предупредили. Я не люблю концовки, не соответствующие тому, что происходило в фильме, — типа того, что приклеили в финале к «Бегущему по лезвию». Из этого мог бы получиться отличный фильм — только умному зрителю эта компромиссная концовка кажется предательством.

Если оставить в стороне реакцию руководства студии «Юниверсал», удивила ли вас реакция публики на эту картину?

Картина зрителей ошеломила, аудитория раскололась на две части, среднего взвешенного отношения не было ни у кого. Людям картина казалась либо гениальной, либо настолько ужасной и отвратительной, что и смотреть невозможно.

Многие говорили, что картина сложна для понимания.

То же самое говорили и про «Бандитов времени». Складывается впечатление, что у многих просто отсутствует навык просмотра такого рода фильмов, потому что им все время все преподносят на блюдечке. Думаю, многих настолько ошеломил визуальный ряд, что игру актеров они просто не заметили. Насколько я помню, это касается всех британских рецензий: только в одной упоминалась блестящая игра Джонатана. Можно было подумать, что им всем фильм показался просто набором спецэффектов. Но самое большое откровение случилось, когда я поехал представлять фильм в Париже. Все рецензенты и журналисты благодарили меня за прекрасную работу — «поэтическую» и «симфоническую». Я по-настоящему удивился, потому что во мне до сих пор сидит человечек, который стремится плохо себя вести, старается заварить кашу и посмотреть, как люди на это отреагируют. Надеяться, что они меня полюбят, слишком опасно, но по крайней мере можно вызвать у них ненависть и тем самым пробудить их от сна. Реакция на мой фильм во Франции заставила меня остановиться и задуматься: «Может, я действительно художник?»

Вообще в Европе «Бразилия» прошла как фильм для молодежи, что меня вполне устраивает. Если я спрошу себя, для кого снимал этот фильм, то ответ, скорее всего, будет: для себя самого в восемнадцатилетнем возрасте, когда я еще только открывал силу, заключенную в кино, в разных книгах, в идеях. Студентам фильм очень понравился, что вызвало у меня некоторую тревогу: мне не хотелось быть режиссером для интеллектуалов. Я хотел быть популярным режиссером, однако б`ольшая часть публики не понимала, как к этому относиться, и просто уходила из зала.

Я бы сказал, что процентов шестьдесят американских рецензий были очень позитивными, остальные сочились ненавистью — такое соотношение меня вполне устраивало. Хуже всего, когда тебя вообще не замечают: хочется, чтобы тебя либо любили, либо ненавидели, пренебрежение никого не устраивает. Помню, как мы устроили показ для администрации студии «Юниверсал» в кинотеатре имени Альфреда Хичкока. Я произнес небольшую речь, старался говорить какие-то глупости, чтобы эти деревянные дядьки в наглаженных костюмах немного расслабились. Потом начался фильм, и я ушел. За пять минут до конца я зашел в будку к киномеханику. Мне удалось рассмотреть только гневные красные шеи с напряженными мышцами; все упрятали головы в плечи, никто не двигался. Я понял, что фильм им отвратителен, но, когда они выходили из зала, они, конечно, врали сквозь зубы, что получилось «интересно» и что «нужно поговорить», — готовы были сказать что угодно, лишь бы поскорее уйти. Зато Арнон прямо-таки раздулся от радости; ему казалось, что фильм им всем понравился и что можно уже торжествовать. Что мне нравится в Арноне: он вел себя наивно, потому что ему фильм нравился, но пришлось обломать ему все удовольствие, объяснив, что ситуация немножко другая.