Тихий друг - страница 48

Туда-то он и пригласил однажды вечером поэта или писателя, то есть ни того, ни другого, а просто барда из Гронинга или Фрисландии, которому Сперман — Господи, помоги — по доброте душевной предложил переночевать.

От бездуховного трепа этого барда у Спермана все сильней чесалась голова. Выпивки было мало, но Сперман разлил по стаканам то, что было, надеясь, что в опьянении и забытьи чесотка уймется. Но чесалось все сильнее. Выставить барда за дверь Сперман уже не мог. Отчаявшись, он решил прогуляться с бардом по городу. Денег у Спермана не было, но, к счастью, бард заплатил за пару кружек.

Но сколько ни шатайся по кабакам, рано или поздно нужно возвращаться домой. Кроме этой чесотки, Спермана беспокоила ужасная мысль, что бард может оказаться приверженцем мужской любви и высказать определенные желания, а Сперману не хотелось к нему даже прикасаться.

Недалеко от дома Спермана, по дороге обратно на Стоофстеех,[19] где восседала 74-летняя проститутка (продажная женщина), у которой дела все еще шли неплохо, бард-филолог изложил Сперману суть своей просьбы. Его знакомый гомосексуал-альбинос играл на баяне (аккордеоне), но не мог заработать на жизнь одними концертами. Не согласился бы Сперман посодействовать, чтобы альбиноса записали в очередь на субсидию Министерства культуры? У Спермана ведь столько хороших связей вообще, и в чиновничьей среде в частности?

— Я посмотрю, что можно сделать, — кротко заверил его Сперман, глядя на один из светящихся уличных фонарей, которые висели на натянутых между домами проводах: ночной ветер раскачивал их, и они будто говорили то «да», то «нет» — все зависело от того, во что тебе хочется верить. «Какая мука эта жизнь, — подумал он, — какой несовместимый с жизнью кошмар моя — моя — жизнь. За что? Что я сделал?»

Они дошли примерно до середины улицы и, освещаемые сбоку фиолетовыми лучами из вышеупомянутой конторы проститутки, находились как раз под средним уличным фонарем, когда из-за угла появился мальчик или молодой человек и зашагал им навстречу.

Сперман и до этого чуть запыхался во время праздного шатания по прокуренным, душным распивочным, но сейчас у него просто перехватило дыхание: это прозвучит банально, но легкая поступь юноши околдовала его. Сперману показалось что мальчик в коротком плаще цвета хаки и черных или темно-синих матросских брюках олицетворял совершенную мужскую наготу.

Юное лицо-на первый взгляд, мальчику было лет семнадцать или восемнадцать — обрамляли прямые волосы, и казалось, что мальчик сошел с флорентийского портрета эпохи Возрождения (для писателя Сперман неплохо разбирался в изобразительном искусстве), но, приблизившись и попав под более яркий свет, он стал походить, скорее, на персонажа гравюры какого-нибудь вдохновленного социализмом художника конца века, маскирующего жадную педерастию сочувствием к судьбе молодого рабочего. «Да, ужасно, как бесстыдный капитализм эксплуатирует милых мальчиков», мрачно подумал Сперман.

Подойдя вплотную, мальчик бесстыдно и отважно взглянул Сперману прямо в глаза. «Что это значит?» — вот и все, что Сперман успел подумать. Мальчик прошел мимо. Услыхав легкий шелест не слишком туго затянутого пояса на плаще, Сперман задрожал.

Он не смог удержаться и обернулся. И надо же: сделав несколько шагов, мальчик тоже остановился и оглянулся.

— Агнец Божий, спаси меня, — пробормотал Сперман.

И что теперь? Господи, да что он, связанный по рукам и ногам северонидерландским бардом, мог сделать? Он не мог позвать мальчика с собой. Было уже поздновато. Им придется ложиться спать, а дома только два спальных места, к тому же в одной комнате. И представить только, что этот бард потянет к милому принцу бородавчатые ручонки!..

Немедля договориться о встрече, но как?.. Сперман лихорадочно рылся в карманах слишком, в сущности, молодежной американской военной курточки. Только какие-то веревочки и бумажные катышки. Хорошо бы найти адресованный ему конверт или хотя бы огрызок карандаша, чтобы, быстро разгладив клочок бумаги, записать свое имя и адрес. Нет, ничего… Что за слепую неудачу опять подкинула ему жизнь…