Тогда ты молчал - страница 41

— И он теперь мстит?

— Мне кажется это логичным. И ты знаешь, что самое плохое? Нам нужно очень спешить, потому что у него большие планы.

Давид чувствовал себя еще не очень хорошо, но валяться в кровати он уже больше не мог. Тем более, что Сэнди в этот день уехала с малышкой купаться на озеро Ферингазее, и он смог пару часов подремать в полном одиночестве в душной квартире. Температура у него была уже не очень высокой, и он решил, что в состоянии подняться и позвонить Яношу, — сообщить, что он снова в порядке. Янош удивился и обрадовался такой новости, потому что прошлой ночью его поставили работать в паре с Загштеттером, которого он терпеть не мог.

Сэнди разозлилась, когда, вернувшись с Дэбби домой, увидела Давида в джинсах и футболке, сидящего за кухонным столом. Давид не совсем понял причину такой реакции (зачем же ей больной муж?), но впервые осознал, какой одинокой она себя чувствовала. Они совсем недавно переехали сюда, Сэнди еще никого не знала из соседей, все ее подруги жили на другом конце города. У некоторых из них были маленькие дети, «сидевшие на шее», как выражалась Сэнди, поэтому не было времени ходить в гости, другие были не замужем и вели жизнь, не имеющую ничего общего с их жизнью. С ними у Сэнди не было точек соприкосновения с тех пор, как она лишилась возможности выходить из дому по вечерам. Все, конечно, изменится в лучшую сторону, когда Дэбби подрастет настолько, что ее можно будет оставлять с нянькой. Но сейчас у Сэнди было трудное время.

Давид все это понимал, но ничем не мог ей помочь. Он даже не мог поговорить с ней по душам.

Все эти мысли проносились у него в голове, когда они с Яношем, сидевшим за рулем, ехали к очередной точке сбыта наркотиков. Сегодня ночью они работали не в городе, а в его окрестностях, — там наркотики пользовались спросом не меньшим, а скорее даже большим, чем в крупных городах, где, по крайней мере, были другие возможности отвлечься, кроме как курить, нюхать, глотать или колоть себе наркоту.

Моне снилось ее предназначение. Ей представлялось, что это было задание, поставленное перед ней отцом. Во сне отец казался ей огромным. Он говорил слова, которые она хоть и понимала по отдельности, но, тем не менее, не могла связать их в одно целое, имеющее смысл. «Мама и я… мы вас обеих любим, но мы больше не можем… А ты не бойся… Ты останешься с мамой. Для тебя ничего не изменится. Я буду очень часто приходить к тебе в гости».

Ты останешься с мамой.

В памяти сохранилась только эта фраза. Более того, ей казалось, что она с шипением свалилась на нее откуда-то сверху, как нож гильотины. Отец ушел от матери и забрал с собой ее сестру, Лин. А Мона должна была остаться с матерью, чтобы той не было так одиноко. Понимание этого вызревало постепенно, но наконец взорвалось в ней, как мина замедленного действия: она боялась матери, ее непредсказуемых состояний, диких взрывов ярости, побоев и пьянства. А теперь не было больше никого, кто защищал бы Мону от матери.

«Это твоя задача», — повторил отец несколько раз подряд, в то время как у маленькой Моны из глаз градом катились слезы. Его голос был строгим, а лицо, казалось, становилось все больше и больше, пока не стало огромным, словно лицо Бога. Мона могла уйти вместе с отцом куда угодно. Она ни за что не хотела оставаться в этой квартире. Но она должна была выполнить свою задачу, определенную таким образом: «Ты не должна позволить матери что-нибудь с собой сделать».

«Но все же, — подумала Мона во сне, — с этим я справилась».

Бог исчез, и после него осталась пустота, лишенная всяких чувств, даже плохих. Она отдала матери все, но ничего не получила взамен. Мона увидела себя на цветущем лугу. Она нагибалась к цветам, но стоило ей сорвать цветок, он тут же увядал в ее руке, становясь потемневшим и некрасивым: она была слишком плоха для него. Она не вернула матери здоровье. Бог появился снова, и в этот раз у него оказалось лицо матери.

«Маленькая леди», — сказала мать, и вид у нее был такой, как бывало раньше перед приступом: она издевалась над ней и одновременно внушала ужас. Время от времени безумие овладевало ее матерью, разжигало в ней огонь, погасить который никому не было под силу, даже ей самой. «