Том 1. Вечерний звон - страница 14

— Но есть же какой-нибудь богатей, который мог бы арендовать эти несчастные две тысячи десятин, из-за которых мы то и дело ссоримся с мужиками?

— Такой богатей есть. Иван Павлович Челухов, лавочник. Он давно просит землю в аренду.

— Тем лучше. Пусть он берет землю и уж сам, если хочет, сдает ее мужикам, и пускай они все валят на него. Довольно с меня скандалов с мужиками по должности. Я не хочу, чтобы меня в конце концов сожгли.

— Эге. — Управляющий все понял. — Это хорошо!

— Итак, — продолжал Улусов, — мы расторгаем договор. Предупредите их.

— Но договор вечный?!

— Вечного ничего нет, — раздраженно проговорил Улусов. — Мало ли что наблажил мой старик. Договор с мужиками расторгнем, заключим его с лавочником, а перед тем вы взыщите с мужиков все долги.

На следующий день Фрешер объявил народу о расторжении договора и потребовал немедленной уплаты долгов.

Напрасно мужики уговаривали молодого барина пожалеть их ради великой нужды, напрасно указывали на вечность договора. Никита Модестович не внял их увещеваниям.

Мужики решили судиться и передали дело тамбовскому адвокату Николаю Гавриловичу Лужковскому. Пока Николай Гаврилович ходил по судебным инстанциям, Никита Модестович через Фрешера сговорился с лавочником. Тот давал за аренду хорошую цену, имея в виду содрать с мужиков вдвое. Однако, почуяв спешность в намерениях барина, лавочник начал торговаться. Судебное дело стараниями Лужковского тоже затягивалось. Улусов спешил, нервничал, по неопытности и излишней горячности кому-то нагрубил, кому-то отказал во взятке, где-то прозевал небольшую, но, как оказалось, важную юридическую закорючку…

Лужковский уцепился за ту самую закорючку, которую прозевал Улусов, дал взятку лицу, обойденному барином, втерся в доверие к тому, кого Улусов грубо обругал, — дело приостановилось, бумаги валялись месяцами без движения, и как ни бесился Улусов, сделать ничего но мог.

А мужики, пока суд да пересуд, пахали арендованную землю.

Еще до суда кое-кто из древних старичков уговаривал сходку тряхнуть перед властями Грамотой. Другие, напротив, предлагали объявить Улусову войну не на жизнь, а на смерть, донимая его чем попало. А то и красного петуха подпустить.

В спор неизменно вмешивался один из тех, на ком, как говорится, «мир держится» — Лука Лукич Сторожев.

— Обождем, старики, — солидно говорил он. — Насчет Грамоты скажу так: уж больно ветхая она, слова не разберешь. Вот ежели бы достать Книгу Печатную, тогда другое дело. А вы, баламутчики, помолчите! — Лука Лукич грозил пальцем в сторону молодых мужиков, коноводом которых был Андрей Андреевич, по прозвищу «Козел». — Эк, чего выдумали! «Красный петух»! Придут солдаты и по всему селу «петуха» пустят. Нет, мир, обождем решения суда.

Мужики соглашались с Лукой Лукичом. Да и надежда на справедливый суд еще теплилась в них.

Когда же Улусов прижал общество, когда всем стало ясно: идти селу по миру, сходка приговорила — поручить ведение тяжбы с Улусовым Луке Сторожеву.

Сторожевы на основании каких-то туманных дедовских преданий приписывали честь основания Двориков своему роду. Так это или не так, но одно достоверно — изба, в которой проживал Лука Лукич, была самой старой в селе.

Самые древние деды утверждали, что эта изба стояла на том же самом месте при их отцах, что она старожиловская. Быть может, благодаря именно этому обстоятельству двор Луки Лукича и получил название «сторожевского». Хотя в бумагах Лука Лукич звался Окуневым, в обиходе он и его семейные прочно были Сторожевыми: прозвище постепенно вытеснило фамилию, явление в сельской жизни нередкое.

Лука Лукич жил на Большом порядке в «старой» половине избы. Другая половина разделялась на клетушки, боковушки и спальни для женатых сыновей и внуков.

Семейство у Луки Лукича было большое. Тут вековал закон: никого из дома на сторону не отпускать. Девушки приводили в дом зятьев, мужчины — жен.

В клетушках, где ютилась эта скандальная орава, Лука Лукич появлялся только затем, чтобы разнять баб, которые часто шумели, а порой и дрались из-за неудобств, то и дело возникающих в семье.