Том 4. Стихотворения - страница 22

Утро-сказка. Что сегодня вздумал строить Океан?

  Солнце, чаша дней Господня, рассекло туман.

И, алея, самоцветы разноцветною гурьбой,

  Расплавляясь, расплывались в бездне голубой.

За ночь бешенствовал ветер, так всю воду закачал,

  Что от края неба к краю всюду пляшет вал.

Вон далеко, там далеко, где сменилась ширь на даль,

  Тут и там взгорбится влага, взбросит пыль-хрусталь.

Влажный прах перелетает от горба волны к горбу,

  Стоголосый ветер стонет в гудную трубу.

Даль до дали, близь до близи, хороша сплошная ткань,

  Стычки дружныя волнений – дружеская брань.

Алых яхонтов давно уж в Море выгорел пожар,

  Белый цвет вошел в зеленый, в синий, в синь-угар.

А на гулком побережье, где стою, заворожен,

  Глыбы белыя вспененья, пены взлет и гон.

Завитками груды хлопий, накипь легкая зыбей,

  Точно белая овчина Короля Морей.

Воспоминанья, возникая,

  Заводят в сердце зыбкий спор,

  Но вдруг бледнеет их убор.

Так птиц щебечущая стая

  Ведет прерывный разговор,

В ветвях березы засыпая.

  Все тихо. Светит звездный хор.

Я сплю. И милыя улыбки,

  Что, как горит звезда к звезде,

  Светили мне когда-то, – где? –

Опять горят, И стонут скрипки.

  Так в бледно-лунной череде

Весенние мелькают рыбки,

  Скользя в серебряной воде.

Я умоляю, безглагольный,

  Твержу одной, пока я сплю,

  Что все одну ее люблю.

Мой сон – и грустный, и безбольный,

  И, как уходит к кораблю

От брега, тая, след продольный,

  Так тает след, который длю.

Когда опустятся ресницы

  На побежденные глаза,

  Горит ли в небе бирюза

Иль там агат и в нем зарницы, –

  В душе, светясь, растет лоза,

Ветвей зеленых вереницы

  И венценосная гроза.

Чуть позабывшийся, тревожно,

  Опять кует обманы снов,

  Опять в созвенности оков.

Что было правда, было ложно,

  Он снова впить в себя готов,

На то, что больше невозможно,

  Он мысленный готовит лов.

Лишь иногда, когда упорный,

  Чрезмерный выполню я труд,

  Как труп, как глыба, весь я тут.

Не знает разум лжи узорной,

  Он грезу не свивает в жгут,

И я – в Каабе камень черный,

  Вне волхвование минут.

В далекой долине, где дышет дыханье дымящихся давностью дней,

Я думал дремотно о диве едином, которое Солнца древней.

Как звать его, знаю, но, преданный краю, где дымно цветут головни,

Как няня – ребенка, я знанье качаю, себе напеваю: «Усни!»

В далекой долине, где все привиденно, где тело – утонченный дух,

Я реял и деял, на пламени веял, был зренье, касанье и слух.

В раздвинутой дали глубокаго дола ходили дрожание струн,

Мерцанья озер и последние светы давно закатившихся лун.

На светы там светы, на тени там тени ложились, как лист на листок,

Как дымы на дымы, что, ветром гонимы, бессильно курчавят восток.

И я истомленно хотел аромата, жужжанья тяжелаго пчел,

Но, весь бездыханный, был тихий и странный, мерцающий в отсветах дол.

Цветы несосчитанно в дымах горели, но это цвели головни,

И вились повсюду кругом однодневки, лишь день промерцавшие дни.

И тихо звенели, как память, без цели, часы, что мерцали лишь час,

Что были не в силах замкнуть в мимолетность – в века переброшенный сказ.

У всех однодневок глаза изумрудны, и саван на каждой – сквозной,

Во всех головнях самоцветы; но в дыме, охвачены мглой и золой.

В них очи, но волчьи, но совьи, но вдовьи упреки и жалость о том,

Что, если б не доля, сиял бы там терем, где ныне обугленный дом.

В далекой долине, среди привидений, искал я виденье одно,

И падали в сонное озеро звезды, стеля серебристое дно.

Я жадно смотрел на белевшие пеплы, но вдруг становился слепым,

Когда, наклонясь над горячим рубином, вдыхал я развилистый дым.

Я реял и деял, я между видений досмотр приникающий длил,

А пламя древесное тлело и млело, ища перебрызнувших сил.