Тоска по Лондону - страница 20

Женщины не боятся говорить вещи простые и страшные. То же мог бы сказать и я, с равным правом, но сказала все-таки она. Такие простые слова. Не найдешь. Никогда.

Это наваливается так, что я не успеваю включить сопротивление, и в тьму полночи вырывается вопль. Собрав остатки благоразумия — нетрудоемкий процесс! — затыкаюсь, дабы у прохожего не возникла мысль, что где-то здесь мучается душа, не охваченная титским состраданием.

Гашу свет. Ночь неизбежна.

Кое-кто подумает, это и впрямь фонтан. Нет, не фонтан. И он не шпринцает, как говорили мы на сленге молодости. (Ударение в этом слове можно ставить где угодно.) Да и место испохабленное, в окрестностях бондарной мастерской, повышенной в звании до завода тарных изделий за заслуги в успешном уничтожении окружающей среды. Во времена Австро-Венгрии и панской Польши это была дикая роща, охотно посещаемая горожанами. Теперь, в связи в привнесенными изменениями — загаженностью ручья, организацией тарной свалки, свалки резино-технических изделий (автопокрышек) и отработанных минеральных масел, — а также в порядке выполнения мероприятий по культурному досугу трудящихся, роща торжественно переименована в парк. Прежнее название непостижимым образом сохранилось — Погулянка. Только трудящиеся здесь почему-то больше не гуляют.

В далекие тридцатые поляки для культурного досуга начали было тут что-то сооружать. Война прервала. Остался каскад бетонных резервуаров пятьдесят на двадцать пять метров и глубиной метра полтора. Резервуары наполнены вровень с краями естественным путем, случайные прохожие тоже вносят вклад, и в этой жидкой среде имеет место органическая жизнь (жучки-паучки, лягушата, рыбки-дворняжки… Если это фонтан, то в той же степени, в какой родина моя рай для трудяги.

Фонтан — имя кодовое. Чтоб никто не догадался. В городе, на центральной площади, есть настоящий фонтан, тот иногда шпринцает, когда в водопроводе имеется вода. Пусть ищут там, если перехватят по сети прослушивания, как двое договариваются о встрече. На публике мы не видимся, как можно, ведущий журналист области, представитель официоза и — Городской Сумасшедший. Пока никто не подозревает о связи, Балалайка не заинтересован. В этом секрет моего на него влияния и секрет его феноменальных успехов на ниве журналистики. Не сразу и не вдруг, но однажды, вскоре после моего освобождения из дурдома, Балалайка поехал в Белокаменную на семинар корреспондентов областных и республиканских газет — и вернулся светилом. Не то чтобы он стал золотым пером области, это было бы слишком, но прослыл основателем и пропагандистом починов.

Почин такое явление титской жизни, что на нем придется остановиться. Смысл термина — инициатива, начинание. Отличие от приказа или директивы в том, что исходит он якобы снизу, рождается эх-энтузиазмом трудящихся масс, никто их якобы не заставлял, якобы они сами захотели. Первый почин был заложен самим Шакалом и с ему одному присущей нечеловеческой скромностью назван великим. Помнится, касался почин очистки сортиров от трупов банкиров, промышленников, купцов, крепких крестьян, а также дворян, интеллигентов и прочей нечисти, заваливших сортиры своими трупами до такой степени, что ими (сортирами) невозможно стало пользоваться по назначению. Одобрив один почин (правда, великий, — Шакал злоупотреблять инициативой масс не стал и принялся вытаскивать сброшенный под откос локомотив державы правительственными реформами. Бедный бес под кобылу подлез… Крови он не боялся, просто понимал малую эффективность дальнейшего убоя. Поскольку он окончил классическую гимназию и даже университет (экстерном), то прослыл философом и помнил Маколея: Хотите уцелеть — проводите реформы!

Но Шакал не успел, а преемники его Маколея не читали. Крови же, как и Шакал, они не боялись ничуть. Починами чинили бесчисленные дыры, шквал починов затопил страну. И выше всех, и дальше всех, и громче всех… Мужчины, женщины и дети — все были обеспечены починами, никто не остался неохваченным.

Был период, когда молодые в ту пору и потому наивные граждане — ваш покорный слуга в том числе — поверили в возможность реформ. Но прыжки на месте оказались единственным посильным упражнением титской власти с ее руководящей и направляющей силой, ибо когда сила есть, ума не надо. Вернулись к починам, оно и проще, так пока и живем.