Три черепахи - страница 33

— Замазать Перфильева.

— То есть вовлечь в преступную группу?

— Можно называть и так.

— Расскажите, каким образом и когда состоялась первая сделка, в результате которой Казалинский и Перфильев получили деньги в виде взятки.

— Это было, кажется, в октябре семьдесят девятого. Сидоренков получал для колхоза «Золотая балка» кровельное железо. Казалинский попросил меня, чтобы я уговорил Перфильева выписать для колхоза больше, чем ему полагалось.

— Вы опять действовали через Елену Перфильеву?

— Нет, мы с ним к тому времени были уже на «ты».

— Перфильев согласился без колебаний? Вы обещали ему вознаграждение?

— Он тогда пил. Денег не было. Уговаривать особенно не пришлось. А насчет вознаграждения я сказал сразу.

— Сколько дала эта сделка?

— Не помню.

Журавлев опять раскрыл папку на закладке.

— Вот показания Сидоренкова: «Я дал Короткову тысячу семьсот рублей». Кто из вас и сколько получил?

— Семьсот взял Казалинский, семьсот я отдал Перфильеву, триста оставил себе.

Казалинский сидел на стуле боком, облокотись правой рукой на спинку. Пальцами левой он барабанил по столу.

Журавлев захлопнул папку, положил на нее ладонь.

— Из материалов дела явствует, что именно с октября одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года подобные сделки приобрели регулярный характер. Вы, Казалинский, на последнем допросе показали, что при этом вы лишь исполняли приказания Перфильева. Он якобы передавал вам записки. Вы по-прежнему утверждаете это?

— Да. Он приказывал, я исполнял.

— У вас сохранилась хотя бы одна записка?

— Кто же такие бумажки собирает?

— Жаль. Сейчас это послужило бы вам на пользу.

— Стало быть, не рассчитал.

— Коротков, что вы можете сказать на сей счет?

— Никаких записок не было, ничего Перфильев не приказывал, все наоборот. Казалинский через меня передавал ему, что для кого сделать.

— Следовательно, фактическим организатором и руководителем вашей группы является Казалинский?

— Да.

— Гад ползучий, — сказал сквозь зубы Казалин-ский, посмотрев с прищуром на Короткова.

— Ведите себя прилично, — сделал ему замечание Ковалев. — Вы не на базаре.

— Скажите, Коротков, не выражал ли Перфильев желания прекратить все эти преступные сделки?

Коротков подумал немного.

— В прошлом году, осенью, был у меня с ним разговор. В трезвом состоянии он очень боялся. Позвонил мне ночью, попросил зайти. Лены не было, ездила в Москву. Александр Антонович весь трясся, хотя и нетрезвый. Баста, говорит, пора кончать, выхожу из компании. Велел передать Казалинскому, что больше между ними ничего нет. Я передал.

— Как реагировал Казалинский?

— Скажи, говорит, этому слюнтяю, что поздно хватился. Он у меня, говорит, в кармане.

— И Перфильев раздумал? Испугался Казалинского?

— Да.

— В дальнейшем он не возвращался к этой мысли?

— Нет.

— Но во время пикника вы старались от чего-то его отговорить. При этом было произнесено слово «конфискация». Объясните, пожалуйста.

Казалинский сидел, словно окаменев, и исподлобья глядел на Короткова. Тот тоже поглядел на него, отвернулся и, помолчав, произнес задумчиво:

— Это была совсем другая мысль.

— А именно? Уточните, прошу вас.

— Александр Антонович решил идти с повинной.

— Когда же он пришел к такому решению?

— На майские праздники.

— Казалинский был осведомлен об этом?

— Конечно.

— И вы пытались Перфильева отговорить?

— Я пытался. — Коротков сделал ударение на «я».

— А что Казалинский?

— Он сказал, что Перфильева надо обезвредить.

— То есть?

— Убить.

— Болван! — крикнул, привстав со стула, Казалинский. — Что ты несешь!

— Да-да, гражданин следователь, — не обращая на него внимания, объяснял Коротков. — И он убеждал меня убить, обещал отдать половину всех денег, какие у него есть. Но я отказался.

— Гаденыш проклятый, кто тебе поверит?! — закричал Казалинский.

— Правильно, — для одного Журавлева продолжал Коротков. — Разговаривали с глазу на глаз, не докажешь. Но я говорю чистую правду.

Заявление Короткова было совершенно неожиданно. Чтобы его переварить и усвоить, требовалось время. Ковалев даже пренебрег чересчур шумным поведением Ка-залинского. Журавлев вынужден был признаться самому себе, что сильно недооценил этого «гаденыша проклятого», как, вероятно, недооценивал его и Казалинский.