Три дня одной весны - страница 58

— Хотите сказать, что Анвар и этот учитель бросали в вас камни?

— Не в меня… В других! В вашего зятя Саидназара, например. — Кровь кинулась в лицо Хомида, и он яростно отчеканил: — Всех бы уничтожить! Жаль, даже завалящего ружьеца у меня нет…

— Потише, мулло Хомид! — усмехнулся Усмон Азиз и отхлебнул из пиалы. — Любовь к оружию — вещь опасная. К горькому раскаянию приводит любовь к оружию, уж вы мне поверьте. Ненадежные поводыри сабля, винтовка и желание отомстить… Благодаря им стал я скитальцем меж двух миров.

Их разговор прервало появление мулло Салима. Хрипло дыша и постукивая посохом, он вступил во двор в сопровождении мужчины с короткой, начинающей седеть бородой. Пока мулло Салим, постанывая и жалуясь на здоровье, опускался на одеяло, его спутник, уважительно поздоровавшись с Усмон Азизом и осведомившись о его здоровье, сел рядом с Хомидом.

Усмон Азиз узнал его — это был местный пахлавон[30] Зариф Барака.

— Поторопились побелить бороду, — с улыбкой сказал ему Усмон Азиз.

— Стар стал, — тоже с улыбкой отвечал ему Зариф Барака, некогда с успехом боровшийся почти на всех празднествах и свадьбах в ущелье Охугузар.

— Как ваше здоровье? Дела, житье-бытье?

— Неплохо. От них, — Зариф Барака кивнул на мулло Салима, — услышал, что приехали. Подумал — пойду, повидаюсь, узнаю, как ваша жизнь…

Усмон Азиз просветлел — так был приятен ему этот простой, честный и добрый человек.

— И хорошо сделали! — проговорил он и широким жестом руки указал на дастархан. — Пожалуйста, лепешки берите… фрукты, мясо.

— Бульон принесу, — сказал Хомид и отправился на кухню.

— Во имя бога милостивого, — негромко произнес Зариф Барака и взял с дастархана кусочек лепешки.

Старая его одежда кое-где была аккуратно залатана. Со щемящим чувством отметил это Усмон Азиз и спросил:

— Борьбой больше не занимаетесь?

— Куда там! Пятнадцать лет не входил в круг.

— Сейчас, верно, в колхозе состоите?

— Да, бай. Удовольствием души стал колхоз. Землю дали. Работаем сообща.

— Когда говорят, — с ядовитой усмешкой вставил мулло Салим, — что все теперь равны, все братья, то Зарифу и ему подобным это, конечно же, нравится, почтенный.

— Что делать, имам, хорошее и плохое каждый понимает по-своему.

— Хвала вашему отцу, бай! — обрадовался Зариф Барака. — Хорошо сказали.

— Ну вот и ладно, — усмехнулся Усмон Азиз и повернулся к мулло Салиму. — Что в селе?

— Тихо, почтенный, будто водой поглотило. Почти все в поле. Халил и Ато на своих местах.

— Узнали, где Юнус?

— Да, почтенный. Зариф говорит, что он в долине Пойгахджо.

— Та-ак, — протянул Усмон Азиз. — К вечеру вернется?

— Трудно сказать, — промолвил Зариф Барака. — Он пахарей хотел там проведать.

— А вы почему в селе остались?

— А мне председатель другую работу поручил. Мастерил рукоятки для лопат и кетменей. — Зариф Барака улыбнулся. — Еще неделя, бай, и мы арык наверху села будем чистить! Лето скоро, надо сады поливать…

Теплое чувство к нему исчезло; теперь Усмон Азиз с неприязнью смотрел на бывшего пахлавона и думал, что он самодоволен, как слабоумный, вдруг нашедший кувшин с золотом.

Все с той же радостной улыбкой продолжал Зариф Барака:

— Еще земли освоим! Хорошая, даст бог, пойдет жизнь.

Он был, конечно, совершенно неотесан, этот борец, иначе бы понял, что неприлично говорить о своих надеждах тому, кто вынужден был покинуть родину. Но Усмон Азиз сдержался и сухо пожелал Зарифу Барака исполнения его желаний. Тот, однако, не унимался.

— О том, как я живу, вы, бай, узнали, — сказал он. — Теперь позвольте спросить у вас…

— Спрашивайте! — одним резким движением оторвавшись от подушки, Усмон Азиз сел, подогнув под себя ноги. — И мы ответим: хорошо живем, очень хорошо! Где бы ни были, проводим свои дни подобно шаху, ни в чем не ведая нужды. И всегда помним завет наших дедов, — проговорил Усмон Азиз, упирая жесткий взгляд в глаза пахлавона. — Не пререкайся, говорили они, с тем, кому бог дал. Ибо то, что ему дано, дано от бога самого.

Зариф Барака не отвел глаза.

— Я не пререкаюсь, бай, — с достоинством сказал он. — Но те же наши деды говорили: царствовать на чужбине хуже, чем просить подаяния на родной земле.