Три Ивана - страница 4

«Плохо твое дело, парень, — подумал Старик о Синеглазом. — Это ж антонов огонь». И еще он подумал о том, что парню нечего было терять, его все равно бы пристрелили по дороге охранники. Как еще до сих пор шел!

— Ты обувку больше не надевай, — сказал он. — Давай перевяжу.

— Давайте, — поспешно согласился Синеглазый и стал отрывать у куртки полу. Треск разрываемой эрзац-ткани показался громовым.

— А ну, тихо! — пришикнул Одноухий и насторожился.

Старик и Синеглазый затаили дыхание. Нет, погони не было слышно.

— Показалось, — с облегчением выдохнул Одноухий и расслабленно прислонился к травянистой стене оврага, но тут же вскинулся как ужаленный, напряг слух. Гула канонады не доносило. Все утро громыхал восток, теперь же легла тишина. Одноухий многозначительно поглядел на Старика.

— Остановились, — ответил тот на его взгляд. — В кулак сжимаются, опосля вдарют. К вечеру, даст бог, тут будут.

«Увязались. С ними не уйдешь, — подумал Одноухий, глядя, как Старик бережно перевязывает парню ногу. — Этот — старик, а этот — безногий. Сейчас надо дальше двигать. Один-то я бы где уже был! А с ними…»

Старик читал мысли Одноухого и с укором смотрел на него. Встретились взглядами, Одноухий отвел глаза. Старик кончил перевязку.

— До свадьбы заживет.

Синеглазый вымученно улыбнулся. Старик зачерпнул горстью воды из ручья, напился. Синеглазый тоже.

— Зуболомная водица. — Старик вытер тыльной стороной ладони седую щетину на подбородке. — Такой много нельзя.

Одноухий закашлялся. Старик укоризненно сказал:

— Не послухал, остудился.

— А-а! — раздраженно отмахнулся Одноухий. — Не такое бывало. Пойду посмотрю.

Он выбрался наверх и исчез в кустарнике.

Старик прилег и молча глядел на Синеглазого, который измученно привалился калачиком к стене оврага. Совсем еще мальчонка — отощавший, с испитым пепельно-серым лицом и синими девичьими глазами. По-лагерному обритая голова, тонкая шея. Кожа на голове шелушится и покрыта болячками. Еле живой. Везли их четыре дня в вагонах для скота. Каждый вагон был набит так, что люди могли только стоять, и тот, кто умирал, упасть не мог. На какой-то разбомбленной станции их выгрузили. Одних оставили чинить разрушенную железную дорогу, других погнали дальше пешком. За два дня половина их осталась лежать на дороге: каждого отстающего эсэсовцы пристреливали. Как еще этот паренек выдюжил?

Старик посмотрел на перебинтованную голову и опять подумал: «Плохо твое дело, парень». Спросил:

— С чего это у тебя?

— Травили.

— Собаками?

— Собаками, — кивнул Синеглазый.

В том лагере, где он был, за несколько дней до эвакуации расстреляли всех больных и ослабевших. Чтобы определить, кто сможет выдержать путь, комендант лагеря устроил профилактический отбор — травил собаками. Кто успевал пробежать с аппельплаца до барака и захлопнуть дверь — тот оставался жить. Под хохот коменданта и эсэсовцев люди бежали из последних сил от огромных псов. Не многим удалось избежать острых клыков. Эти тридцать метров были устланы трупами. Одни скончались от разрыва сердца, другие истекали кровью с вырванным горлом — псы были натренированы вырывать горло. Синеглазому удалось заскочить в барак, но пес успел вонзить клыки ему в ногу. И теперь ее ломило тяжелой болью, дергало. А тогда, сгоряча, он даже и не почувствовал. Оставшихся в живых выстроили на аппельплацу, и комендант, добродушно улыбаясь, ходил вдоль строя и поздравлял сохранивших себя для работы во славу великой Германии. «Вы рады?» — спрашивал он. «Рады, господин лагеркомендант», — отвечали они. «Не вижу улыбок». — И они улыбались. Жуткие улыбки. Комендант приказал петь «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес»… И это было самое страшное: неостывшие тела, усеявшие аппельплац, и полуживые поющие люди.

Сосед Синеглазого, поляк из Кракова, вдруг конвульсивно задергался и захохотал. От дикого захлебывающегося смеха все вздрогнули и перестали петь. Синеглазый почувствовал, что еще мгновение и он сам захохочет или зарыдает. Комендант поморщился и брезгливо застрелил сумасшедшего…

Хватаясь за кусты, к ручью скатился Одноухий.

— Порядок. Ушла колонна, — обрадованно сказал он сквозь сухой, раздирающий грудь кашель. — Перекантуемся тут до вечера. Соснем.