Три Ивана - страница 5

Натягивая полосатую куртку на лобастую черную, с проблесками седины голову, он стал укладываться под кустом, а сам бухал кашлем в землю, как в бочку. У Старика мелькнула тревожная мысль: как бы не услышал кто.

Не спавшие двое суток — их гнали днем и ночью — они быстро уснули.

Старик вскоре тревожно вскинулся. Синеглазый спал. Одноухий тоже, или делал вид, что спит, и все кашлял. Старик опять подумал: хорошо, нет поблизости дороги, а то кашель выдаст. Старик покарабкался наверх и выглянул из оврага. Теперь только разглядел место, по которому бежал. Чужой, не по-нашему ухоженный лес, очищенный от хвороста, сушняка и опавших листьев. Чисто, как в парке. Тихо. Старик успокоился. Даст бог, пронесет мимо опасность.

Лежа на краю оврага, он неторопливо осматривался: деревья какие-то мрачные, с темной корой, покрыты серо-зеленым лишайником. От дождей и туманов промокли. А у них, на Алтае, лес звонкий, золотой, смолою весело пахнет. Здесь и запах-то другой, тяжелый, затхлый, сырью отдает, несмотря на чистоту и порядок. И города пахнут не как в России, вроде жженым чем-то, будто горохом пригорелым. Земля что ли тут такая иль кирпич особый? Земля глинистая, похуже алтайской. Удобрений, поди, прорву надо на такую землю.

Старик окинул озимые, видневшиеся сквозь стволы деревьев. Зеленя поднялись ровные, ухожены хорошо. Крестьянскому сердцу Старика это было по душе. Хозяева немцы, конечно, добрые — ничего не скажешь. Вон канавки бетонные проложены, осушают поля. Места тут низкие. Поди, комарья летом! Каждый клочок засеян. Не то что у нас. Дороги потому и узкие. Хорошие, булыжником или асфальтом покрыты, фруктовыми деревьями обсажены, но узкие — машины еле разъезжаются. По обочинам сразу же, впритык, начинаются поля. Почитай что совсем кромок нету, канавки — и все. С дороги никто не свернет, не потопчет посев. Не то что на Алтае, там какой-нибудь шофер-лихач погонит машину прямо по хлебу, чтоб крюк не давать, срежет напрямик. И никто не указ ему. Да и сами дороги разбиты так и объезды такие, что любая дорога стала в три-четыре раза шире прежней. И посевы вдоль все потравлены. Ответственного глазу нету. Тут этого не позволят. Тут кругом порядок. Надо будет дома рассказать, как немцы хозяйствуют…

Старик спохватился, горько усмехнулся — до дома еще… дожить надо. И от этой мысли тягостное предчувствие охватило его, защемило сердце.

Застонал Синеглазый. Старик оглянулся. Паренек лежал на боку, свернувшись калачиком, и всхлипывал во сне. Старик сполз к нему, толкнул:

— Ты чего?

— А! — испуганно встрепенулся Синеглазый.

— Чего плачешь? Нога ноет?

Синеглазый со всхлипом втянул в себя воздух, смущенно вытер глаза.

— Приснилось. Домой приехал.

— Даст бог, увидишь и дом и мать, — вздохнул Старик. — Мать есть?

Синеглазый кивнул.

— Спи, набирайся сил.

Паренек послушно натянул полу куртки на щеку, затих. Одноухий лежал как окаменелый, голоса не подавал. Но вроде тоже не спал. Рукав его заголился, и повыше запястья виднелись голубоватые цифры. Лагерный номер, выколотый тушью. У Старика тоже есть такой, и у Синеглазого. Тавро, как у лошадей.

Старик опять вылез из оврага и осмотрелся. Да-а, чужой лес, чужие поля. Восточная Пруссия. Вроде бы все как и в Сибири: лес, поля, небо. Вроде все так — и все не так. Чужое. Вон мальцу дом приснился. Откуда он родом-то? Может, земляк?

От свежего весеннего воздуха кружилась голова, слабло тело. Старик лег на спину и, чувствуя глубинный холод земли, стал смотреть в голубое мирное небо. Много жестокого видело это небо, и нет ему никакого дела до людей, до зла, до их войн. Ему все равно. Сияет себе недосягаемой чистой холодностью. В вышине заливается жаворонок. Будто и нет никакой войны, нет смерти на земле. Старик подумал, что птице сейчас лучше, чем человеку. Летай себе где хочешь, песни пой, гнезда вей, живи!

Старик стал следить за маленьким белым облачком, свободно и легко плывущим в чистом небе. Вспомнил далекий осенний день с таким же вот голубым, но уже прохладным небом. Копали картошку в поле. Мать с Танькой и Лушкой выбирали картофелины из лунок и носили ведрами в кучу, а сам он и Митька подрывали лопатами гнезда, а потом ссыпали картофель в мешки. Санька отвозил их на подводе в деревню. Картошка уродилась в тот год — страсть! Накопали и себе на зиму, и на базаре в городе было чего продать, и двух боровков в зиму пустили. Польта девчатам справили, Саньке велосипед, Митрию костюм, а матери плюшевую жакетку. Перед войной год урожайный выдался на Алтае. Старухи по приметам беду накликивали. Так и вышло — война надвинулась. Но в тот день бабьего лета никто об этом не думал и не догадывался. В осенней чистой синеве плавала серебряная паутина и трубили отлетающие журавли. Ребятишки палили сухую ботву и пекли картошку на костре. Испекут, разломят с пылу с жару, белую, крахмальную, посыплют крупной солью и едят, жарко выдыхая изо рта горячий воздух. Хрустят подпеченной кожурой…