Три комнаты на Манхаттане - страница 2
Недолгая возня в ванной, надо полагать, поцелуй в лоб спящего мужчины, и вот она уже открывает дверь, выскальзывает на улицу и торопливо идет по ней в поисках такси, чтобы доехать до вокзала.
Как она в этот миг выглядит? Заметны ли следы проведенной ночи на ее лице, в пониклости плеч, осипшем голосе?
Комбу безумно хотелось увидеть эту женщину.
Не ту, что вечером, исполненная уверенности, сошла с поезда и вошла в мастерскую, как входят в дом к хорошим друзьям. А именно утреннюю, когда она одна в сумерках выходит от мужчины, который безмятежно и эгоистически спит, а на лбу у него еще сохраняется след ее поцелуя.
Комб вышел на какой-то малознакомый перекресток. В ночном баре запирали двери. Последние посетители толклись на тротуаре, тщетно поджидая такси. На углу двое изрядно подвыпивших мужчин никак не могли расстаться; они раз за разом пожимали руки, расходились, но тут же бросались друг к другу то ли чтобы договорить недоговоренное, то ли для очередных заверений в дружбе.
Да и сам Комб смахивал на человека, вышедшего из бара, а не вылезшего из постели.
Но он ни капли не выпил. Было холодно. А ночь он провел не в теплой атмосфере музыки, а в пустыне своей комнаты.
Посреди перекрестка черная металлическая станция сабвея. Желтое такси наконец остановилось у тротуара, и с десяток человек гроздью повисли на нем. Такси не без труда вырвалось и уехало — пустое. Видать, пассажирам нужно в другую сторону.
Две широкие, почти пустынные авеню, и вдоль тротуаров, точно гирлянды, ряды светящихся шаров.
На углу длинная витрина, освещенная резким, агрессивным, кричаще вульгарным светом, некое подобие стеклянной клетки, в которой видны темные пятна, в какие превращаются люди, вошедшие туда, чтобы не оставаться в одиночестве.
Вдоль бесконечной стойки из какого-то холодного пластика табуреты, привинченные к полу. Пошатываясь, стоят два пьяных матроса; один из них торжественно пожал Комбу руку и сообщил что-то невразумительное.
Сел он рядом с женщиной вовсе не намеренно, да и обратил на нее внимание, только когда перед ним остановился негр в белой куртке, чтобы принять заказ.
Во всем этом было нечто от ярмарки, от скуки народного гуляния, от тех ночей, когда плетешься из кабачка в кабачок и не можешь решиться пойти спать, и в то же время нечто от Нью-Йорка, от его грубой и равнодушной расхлябанности.
Он заказал первое, что пришло в голову, — сосиски. Потом бросил взгляд на соседку, и она взглянула на него. Ей только что принесли яичницу с беконом, но она к ней еще не прикоснулась, а медленно, не торопясь, курила сигарету, на которой отпечатались два красных пятна от ее губ.
— Вы — француз?
Вопрос был задан по-французски, и сперва ему показалось, что говорит она без акцента.
— Как вы догадались?
— Даже не знаю. Как только вы вошли, даже заговорить не успели, я сразу подумала, что вы — француз.
И с улыбкой, в которой был какой-то неуловимый ностальгический оттенок, она снова спросила:
— Парижанин?
— Парижанин из парижан.
— А из какого квартала?
Интересно, заметила ли она легкую тень, проскользнувшую у него в глазах?
— У меня была вилла в Сен-Клу. Знаете, где это?
И она протараторила, как на парижских пароходиках:
— Севрский мост, Сен-Клу, Пуэн-дю-Жур…
Потом чуть тише сказала:
— Я прожила в Париже шесть лет. Знаете церковь в Отей? Я жила совсем рядом, на улице Мирабо, в двух шагах от бассейна «Молитор».
Сколько посетителей было в этой закусочной-сосисочной? Не наберется и дюжины, и все они были разделены пустыми табуретами и еще другой пустотой, которую преодолеть куда трудней, пустотой, какую словно бы источал каждый из них.
А объединяли их только два негра в грязных куртках, которые время от времени поворачивались назад к какому-то подобию люка, откуда получали тарелки, наполненные чем-то горячим, после чего пускали их вдоль стойки клиентам.
Странно, почему от всего этого возникало ощущение какой-то серости, несмотря на слепящий свет? Как будто лампы, чьи колючие лучи раздражали глаза, были не способны рассеять ночь, которую эти люди, вынырнувшие из наружной тьмы, приносили сюда с собой.