Три жизни Красина - страница 4
Антонина Григорьевна молчит. Она знает — сын давно ждал обыска. Ещё когда съезжал со своей роскошной квартиры на Мойке, какие-то бумаги жёг.
Ляля сквозь слёзы что-то шепчет и суёт Антонине Григорьевне пакет, обёрнутый детской клеёнкой.
— ...Он оглянулся, сыщики-то в другой комнате, я как раз пошла детям готовить. И... и тихонько говорит: «Спасай всех нас, возьми вот это и пристрой где-нибудь на кухне...» Я — опрометью, в клеёнку завернула, да и в бак с горячей водой...
У дверей позвонили. Няня ушла открывать. Вошла бледная Любовь Васильевна, невестка. Отослала няню домой, к детям. Молча вытащила из-под меховой накидки браунинг.
Антонина Григорьевна даже отшатнулась.
— Господь с тобой, Люба!..
Любовь Васильевна только махнула рукой.
И тогда мать, не расспрашивая, сердцем поняла — нет, то был не просто обыск. Сын арестован.
— А гости? — почему-то спросила она.
Любовь Васильевна плакала. У матери не было слёз. Они давно выплаканы там, в Кургане, Тюмени, Иркутске. Пусть-ка лучше Любовь Васильевна припомнит: не велел ли Леонид чего передать?
— О Григории Ивановиче беспокоился, ждал его сегодня...
— Ну и хорошо, ну и ладно... Григория Ивановича я знаю, упрежу. А ты не плачь. Сыщики-то ничего не нашарили, что нужно, Ляля спрятала, вот...
Антонина Григорьевна никогда не читала бумаг сына, а тут такое дело, может, адресок какой есть, передать кому следует... Глянула и обомлела! Попадись это полиции — не миновать Леониду виселицы.
Александр Михайлович Игнатьев жил широко, по-помещичьи. Рядом с Териоками у него имение. Когда выезжает на собственных лучших кровей лошадях, на голове неизменная финская шапочка с козырьком, егерская поддёвка, отороченная светлым каракулем.
Финским владеет, как уроженец Суоми. И повсюду здесь у него друзья, родственники, знакомые.
Воскресенье, 9 марта, выдалось на редкость тихим, солнечным, морозным. Ночная беспутная метель накружила горы снега, устала, угомонилась, но лукавые снежинки, чуть ветерок, готовы снова водить хороводы.
В Териоках оживление. Зимой такое бывает не часто. Поначалу Александр Михайлович не обратил на это внимания. Сегодня он сам за кучера. Кони застоялись, тут не зевай!
Финские полицейские, русские жандармы... Что за чёрт?
Хотя время такое — 1908 год. Революция — на убыль, реакция в гору. Полицейские и жандармы вновь чувствуют свою силу, не то что в пятом и шестом. Не худо бы и поостеречься!
Игнатьев свернул в Келломяки. Начальник станции — родственник. Всё всегда знает. Нужно его порасспросить, а в случае чего и переночевать. В Келломяках спокойно, редко-редко мелькнёт прохожий. Родственника застал дома за поздним чаем. Нет, он ничего не слышал. Но лучше всего, если Александр Михайлович сядет к столу, чайком погреться...
Игнатьев распряг лошадей. Заночевал. А утром, в понедельник, не спеша, пешком направился в Куоккалу, к Красину.
Вон и дача. Но Леонид Борисович предупреждал, прежде чем заходить к нему, нужно сперва наведаться к Антонине Григорьевне.
Игнатьев только успел улицу пересечь, как из-за высоченного сугроба, запыхавшись, показалась Антонина Григорьевна. Она его давно сторожит. Каждый час из дома выходит, и слава богу, что «Григорий Иванович» догадался к ней заглянуть.
— Арестован Леонид! В ночь на воскресенье!
И к ней приходили.
— Всё выспрашивали о таком высоком русском, в финской шапке ходит, по-фински, как финн, говорит. Сказала — не знаю, не ведаю.
— А на даче у Леонида засада...
Игнатьеву нужно было как можно скорее уходить.
Антонина Григорьевна сунула ему спасённые документы. Не ровен час и у неё обыск будет.
— Возьмите и это. — Она протягивает Игнатьеву браунинг. — Да финку, финку свою козыркастую сбросьте, я её сожгу, вот треух от зятя остался...
Шпиков у дома не видно. Эх, лошади остались в Келломяках. Но ничего, несколько лихачей мёрзнет на станции...
Куоккала словно вымерла. Куда девалась вчерашняя многоликость? Ни гуляющих, ни полиции. Попались навстречу какие-то два торопливых прохожих. На ходу услышал обрывок разговора: «Чёрт знает что... даже здесь нет покоя... И кто бы мог подумать, такой солидный, состоятельный...»