Тридцать семь и три - страница 27

— Эх, Ксюша… — прохрипел сержант.

В окнах светлело, они были мертвенно-серые, как чахоточные, на рукаве шубы возле моей головы мурлыкала кошка, надежно трубил носом казак Дубровик. Затихая, словно постепенно отходя к лучшей, прекрасной жизни, плакала Ксюша.

Я встал, надел пиджак, пальто, попросил кошку поискать другое место, — повесил шубу. Вышел во двор, лишь чуть скрипнув дверью, и сразу окунулся в плотный стоялый туман. Он был холодный, до ощутимой тяжести сырой, — это остывал, готовился к долгой зиме Амур-батюшка. Прошагал на улицу — в глушь, тишину. Дома, едва видимые, горбились темными крышами, напоминали и древнее кочевье, и стога сена в пустой осенней степи. Пошел к угору, из деревни, и ни одна собака не проснулась, не проводила меня лаем.

В полдень я был в Благовещенске, на Зейской улице, которая оказалась не очень близко от реки, искал дом Антониды и чувствовал в себе прежние тридцать семь и три десятых градуса. Будто и не получил я пять десятков уколов за прожитые в санатории три недели.

Старенький, когда-то крашеный домик нашел в конце улицы. Немного постоял в полутемных сенях, отдышался, настроился «на бодрый лад», чтобы не очень огорчить Антониду. Несильно постучал. Открыла толстая, свежелицая женщина (я сразу подумал: «Ее мать»), схватила мою руку, втащила меня в дверь, приказала снять пальто и повела к столу.

Семья была в сборе: две взрослых девочки, мальчик лет четырех — говорливый, с белыми кудряшками — и Тоня. Она глянула на часы, нахмурилась, кивнула, чуть улыбнувшись, как солдату, в срок выполнившему задание.

Мать кормила борщом, рыбными котлетами с картошкой, очень легко перемещала свое тело из комнаты в кухню и обратно, успевала спрашивать, говорить. Я подумал, что вот такой толстухой будет когда-нибудь Тоня, но мне не сделалось от этого досадно, захотелось даже, чтобы к старости у меня была именно такая жена — быстрая, умелая, с молодыми, ничуть не выцветшими глазами.

Я заметил — здесь никто не боялся туберкулеза: к этому приучила, наверное, работа Антониды, и то, что ей приходилось иногда, как сегодня, приглашать домой больных.

Мать проводила нас до вокзала, вручила Тоне сумку с огородными продуктами, и мы, выждав полчаса, влезли в попутный поезд.

На обход пришел главный хирург.

— Добр… утр… — он сел у стола и принялся за мою историю. — Так, — говорил он, обращаясь больше к истории, чем ко мне, будто она и есть настоящий я. — Температуру мы сбили, РОЭ у нас почти в норме, пульс… аппетит… — Он полуповернулся в мою сторону. — Завтра операция. — Сказал это резко и, наверное, нарочито неожиданно: не очень ли сильно испугаюсь? И, чуть усмехнувшись, заметно мягчая, потому что я не вздрогнул, не растерялся: — Готов, значит?

Антонида стояла позади Сухломина, как и положено сестре (это мне всегда напоминало: сестры-солдаты при врачах-генералах), слегка скучала, держа карандаш на раскрытой тетрадке, чтобы записать, если понадобится, какие-либо назначения хирурга. Услышав «Готов, значит?», она, не шевельнув головы, подняла на меня глаза — чистые, свежие, — в них не было и намека на скуку. Я подумал: вот как может разниться человек внешне и внутренне, — и под ее прямым взглядом хотел также прямо ответить: «Да!», но вдруг мне показалось, что это прозвучит слишком геройски, я просто сказал:

— Что ж, надо…

— Э-э, не ответ. Не принимаю такой ответ. — Сухломин развернулся ко мне, встал. — Ну-ка, разденься, послушаю.

Он заставил меня глубоко вдыхать и выдыхать, дышать ровно, задерживать дыхание, поднимать руки; каждый раз от прикосновения стетоскопа кожа моя вздрагивала, обжигаясь неожиданностью, как от чего-то режущего; однако я все больше смирел, успокаивался (на это, видимо, и рассчитывал хирург), под конец хлопнул меня ладонью по спине.

— Молодец! Одевайся. — И, засмеявшись: — Анекдот вспомнил, пока тебя слушал. А может, правда. Кто-то рассказывал… На Севере было. Врач слушает одного каюра, говорит: не дышите. А потом тот синеет и падает в обморок. Врач пугается, приводит его в чувство, спрашивает: что с вами? Как же, отвечает каюр, сама сказала: не дышат. Оказывается, он несколько минут не дышал.