Трое в одном - страница 28

— А вы знаете, что это изображение сделано не художником, а особым аппаратом? Фотоаппаратом. Машинкой такой.

Кошкин расхохотался.

— Ну и шутник вы! Где ж это видно, чтобы машина могла рисовать? Право слово — шутник! Однако такой набор картинок стоят уйму денег. Ну и расточитель же вы, господин доктор. Кстати, что за город?

— А как вы думаете? — переспросил Орлов.

— Судя по тополям, которые я видел в Малороссии, это какой-то южный город. Но не российский, конечно. У нас, в России, например, таких гладких улиц не найдёшь. В Петербурге и то все они булыжником мощены. А тут — глядите, как сверкают. Любопытно! А дома-то какие! И все в зелени… Может, сей город италийский? Или французский?

— А вы не думаете, что лет так через сто или сто с лишним в России могут появиться такие дома?

— Что вы, доктор! — воскликнул подпоручик. — Наша лапотная матушка-Россия не способна на это. А тут!… Посмотрите на вот эти прелестные строения.

— Это Академия наук.

— Разве? Ну, тогда ясно, что город не российский. В России лишь одна Академия наук — Петербургская. Ну, а её-то уж я, слава богу, видел — меня не проведёте.

Кошкин помолчал и, продолжая разглядывать фотографии, с усмешкой добавил:

— А ваш художник — оригинал!

— Почему?

— На каждой улице какие-то странные кареты нарисовал. И все они почему-то без лошадей стоят. Фантазёр! И людей-то в каретах изобразил: вроде едут… Одного только не пойму: зачем ему понадобилось вот эту огромную карету за палки к столбу привязывать?

И подпоручик ткнул пальцем в изображённый на фотографии троллейбус.

Лена мельком глянула на Орлова. Он добродушно улыбнулся и убрал фотографии на место.

— Ну, довольно, Борис Ефимович. Завтрак остынет.

План Орлова постепенно осуществлялся. К удивлению профессора, Асылбек и Кошкин быстро подружились.

Подпоручик хотя и свысока, но очень ласково и дружески обходился с юношей. Он покровительственно называл его «татарским князенькой» и очень скоро посвятил его во все свои тайны.

Каждый день Асылбек выслушивал самые невероятные истории из полковой жизни Кошкина. Подпоручик охотно рассказывал ему о параде на Дворцовой площади в Петербурге, о своих друзьях-офицерах, о родных полуразорившихся дворянах Московской губернии.

Рассказы Кошкина увлекали юношу. Он так отдавался им, что иногда сам забывал, что живёт в двадцатом столетии, и как бы переселялся в неведомый ему мир современников Кошкина.

Подпоручик был до того добр и снисходителен, что даже пообещал Асылбеку своё покровительство и начал всерьёз подумывать, как лучше устроить карьеру этого славного юноши. То он предлагал ему стать кадетом и поступить в их полк под начальство полковника Синцова, то намекал на какие-то влиятельные родственные связи в самом Петербурге, советовал ехать туда и пойти служить в канцелярию к какому-то дяде — действительному статскому советнику Василию Ивановичу, который якобы был без ума от своего племянника Бориса Кошкина…

Асылбек так увлёкся этими рассказами и планами, что едва не забывал о поручении деда: осторожно знакомить поручика с неведомыми для него вещами.

Оба приятеля часто подтрунивали друг над другом. Кошкин, например, искренне считал Асылбека закоренелым невеждой и дикарём. Ещё бы! Этот юноша не знал самых элементарных вещей: не мог понять, в чём разница между уланом и гусаром, между погонами и эполетами, между капитаном и штабс-капитаном. Подпоручик искренне возмущался, когда в разговоре его друг называл полковника Синцова не «его высокоблагородием», а просто «его благородием».

— Ты свинья, князенька! — гневно кричал он. — Ты никогда не сделаешь карьеры, потому что не уважаешь начальства.

Но зато Асылбек приводил в изумление Кошкина своей осведомлённостью в некоторых вопросах, которые были Кошуину совершенно не известны.

Однажды юноша принёс другу карманный фонарик-жучок. Кошкин пришёл в неописуемый восторг, когда вечером в палате Асылбек вытащил фонарик из кармана и, нажимая на рычажок, направил пучок света на стену.

На тумбочке тускло горела свеча. Профессор всё ещё не решался познакомить своего пациента с электрическим светом, и с наступлением темноты в палате и даже в вестибюле зажигали только свечи.