Трудная година - страница 16

В такой ситуации как раз и хорошо было, что Веру направили на лесокомбинат. Теперь всякий раз, когда она заговаривала с подругой, замечала в ее больших черных глазах настороженность — результат расспросов и попре­ков... Что не хочет говорить, не надо, это ее дело. В одном Вера не послушалась докторши — и не подумала идти к фашистам, чтобы служить им по своей профессии, во всяком случае,— добровольно. У нее было подсозна­тельное, инстинктивное стремление быть незаметной, как бы раствориться в массе обычных людей, потому что она верила, что это временно, что все это вот-вот коннчится. В городе было какое-то «бюро пропаганды», куда охотно брали всех работников интеллектуального труда, если они являлись добровольно. Но при мысли об этом Вера уже не инстинктивно, не бессознательно, а совершенно трезво и определенно сказала себе: пойти в «бюро» — значит про­даться фрицам, отдать свои способности и знания интер­вентам, значит быть в сговоре с ними против Наума, това­рищей, общественности, против всех, кто воспитал ее и дал ей путевку в творческую жизнь.

Возле электростанции и на широком дворе комбината было много народу, но большинство ничего не делали. Хозяйничали немцы из «зондеркоманды» и полицейские в черной форме с серой окантовкой. Вера сразу заметила, что на организацию бригад уходит уйма времени, ибо люди как только могут сопротивляются, внося неразбери­ху и бестолковщину. И женщины, с которыми пришла сюда Вера, тоже решили тянуть дольше, не набиваться с работой, а ждать, когда на них обратят внимание. Вот они и разместились на штабеле досок и стали наблюдать за тем, что делается вокруг.

Исподволь завязался разговор.

— Люди не хотят гнуть спину на них,— тихо сказала одна из женщин.

— Не хотят и не будут,— добавила женщина в плат­ке, повязанном но-деревенски.

Во всей фигуре этой женщины было что-то спокойное, уверенное, полное достоинства, и сказала она это с ува­жением, прозвучавшим не только в словах, но и в самом голосе. Вера еще раньше, как только их разлучили с Ни­ной, решила держаться поближе к этой женщине.

— Эх, где сейчас наши?! — вздохнула бледная, в ват­нике, молодица.

Она не сказала, кто такие «наши», однако все ее поня­ли, и степенная женщина в платке, повязанном по-дере­венски, мягко упрекнула ее:

— Ты бы, Маша, помалкивала. Нам всем трудно.

Время шло, а их не тревожили, и они продолжали сидеть на досках и обмениваться словами, мыслями, фра­зами. Разговоры были короткие, как и все эти дни. Лишь когда какой-то хлопец, проходя мимо, бросил шутку — «бабский легион»,— женщины засыпали его дружными попреками:

— Вояка! Небось, от фронта прятался, а теперь нем­цам прислуживать!

— Подавайся, парень, в полицаю, там жирок-то нагу­ляешь!

— Нас ловить будешь!

— На большее-то и не способен.

И в словах этих прозвучала уже не шутка, а что-то откровенно злое, оскорбительное. Хлопец поспешил затеряться в толпе.

Наконец к женщинам подошли двое — немец и русский. Разговор шел по-немецки, и Вера понимала все до слова.

— На электростанцию поставить вот их,— говорил не­мец.— Женщины добросовестнее этих... И потом... когда же вы сделаете так, чтобы люди, которых мы вызываем, работали? Удивительный у вас характер!

— Я уже советовал вам, пан директор,— угодливо го­ворил прислужник, — обязательно ввести табель. Тогда никто не осмелится удирать с работы.

— Ах, не знаю, что там делать! Табель! Я знаю, что на этих... ваших земляков... нужна веревка. Предприятие! Я все время твержу, что его надо вывезти отсюда. О, у нас в Пруссии оно бы заработало!

— Не сомневаюсь. Но, смею заметить, оно работало и до вашего приезда...

Немец глянул на русского как-то недоверчиво.

— И потом... проволокой, проволокой! Сегодня же об­нести электростанцию проволокой, и я поставлю охрану. Я дал слово гебитскомиссару, что электростанция будет давать свет.

Женщин поставили в ряд. Немец стоял поодаль, а при­служник, как взъерошенный петух, в коротком рыжем демисезонном пальто с поднятым воротникрм, бегал перед женщинами, заглядывая каждой в лицо. Это было и про­тивно, и смешно. Наконец он спросил: