Трудная година - страница 15

Крупные капли пота блестели на его лице, и было вид­но, что все, о чем он говорит, дается ему с трудом.

— А Мирра? — недоуменно спросила Вера.

Лазарь вдруг достал из кармана какую-то книжку и протянул ее Нине. Рука его дрожала.

— Вот... Я даже переучиваться стал... Гауптман все попрекал меня еврейским акцентом. Но это неправда, поверьте. Вы знаете немецкий язык? Я владею им, как берлинец. А он все свое — акцент, акцент. И сегодня мне ска­зали, что... я больше не нужен. Меня выставили!.. Нас всех выставили, и я думаю, что это начало конца. Мирре нет дороги из лагеря.

Он умолк. Женщины тоже молчали. Веру охватила и обида, и смятение. И вспомнилось — эта самая рука, которая сейчас дрожит, показывая русско-немецкий словарь, еще недавно комкала цветную репродукцию, а потом бро­сила ее в лицо парализованной старухе. И страшно было видеть глаза этого ничтожного, растерянного человека. Вера подала ему ключ, и Лазарь Шац вышел.

— Ниночка! — сказала она с чувством.— Я больше ни о чем не спрашиваю. Но давайте... давайте сюда этого ка­леку. Я думаю, если он безногий или безрукий, то дух у него здоровый! Мне страшно отчего-то, Ниночка!

— В этом я уверена. Дух у него не сломлен, это прав­да: он советским человек и к тому же — командир.

Потом они молча поужинали. И в полной темноте лег­ли спать. Шац ключа так и не принес.

IX

На другой день на работе их разлучили — Нина с пар­тией женщин осталась в городе, а Веру отправили на ле­сокомбинат. Огромные корпуса комбината уцелели и от бомбежек, и от пожаров. Часть оборудования вывезли при эвакуации, а часть осталась, и некоторые цеха можно было пустить в ход.

Главное — осталась нетронутой комбинатовская элек­тростанция, в то время как городская надолго, если не окончательно, вышла из строя. И вот немецкое командова­ние согнало сюда людей, чтобы расчистить кое-где завалы, подвезти топливо, короче говоря — пустить электростан­цию и тем самым дать свет в те здания, где разместились захватчики.

О местных жителях они мало думали. Для местных жителей пока что было: 1) двести граммов хлеба на душу; 2) запрещение ходить по городу после восьми часов ве­чера; 3) запрещение посещать магазины, рестораны и зре­лищные места, предназначенные специально для военных; 4) обязательный принудительный труд на «общественных работах» и за уклонение от него — угроза отправки в Гер­манию или в лагеря.

Много еще ввели немцы всяких ограничений и «пра­вил», которые нельзя было нарушать. Были среди них и такие, которые нарушались теми же, кто должен был сле­дить за соблюдением установленных порядков,— солдат­ней. Так, например, запрещалась спекуляция продуктами, но она-то как раз и процветала повсеместно. И это понятно. Человек не мог жить на двести граммов хлеба и, естественно, искал выхода, а солдаты немецкой армии, особенно итальянцы, мадьяры, французы, сбывали свои законные и незаконные пайки и охотно выменивали или просто забирали все, что им хотелось. Цены выросли не­имоверно: килограмм хлеба стоил восемьдесят рублей, стакан соли — пятьдесят, одно яблоко — десять-пятнад­цать рублей, а водка доходила до тысячи рублей за литр. Бороться со стихией спекуляции не было никакой возможности. Людям приходилось все труднее и труднее.

Нина не раз заговаривала о том, что Вере надо еще наведаться в «арбайтзонд» и зарегистрироваться по специальности. Разговор обычно кончался тем, что Вера советовала Нине сделать то же самое, и та умолкала, что-то недоговаривая,— еще одна тайна! Теперь, когда у них на кухне поселился безногий человек, с которым Нина о чем-то подолгу толковала, а Вера почти что и не встре­чалась, она стала подумывать, что докторша и этот Крав­ченко заняты чем-то таким, о чем посторонним лучше не знать. Подозрения усилились, когда та же Нина мягко попросила ее не заходить на кухню и не беспокоить боль­ного, у которого будто бы после тяжелого ранения «не­большое осложнение на мозг», а главное — никому ничего не говорить, и такт заставил Веру прекратить всякие расспросы и как бы не замечать несколько странного по­ведения приятельницы. Наконец, это могла быть и лю­бовная связь. Они условились только, что если кто из посторонних станет расспрашивать про Кравченко, надо говорить, что он Нинин брат, попавший под бомбежку.