Трудная година - страница 24
Заперев за Ниной двери, Вера воротилась и столовую. Кравченко писал. Перечитывал, рвал. Он хотел, чтобы листовка была и краткой, и исчерпывающе ясной.
— Игнат,— сказала Вера,— мне еще надо продолжить работать табельщицей? Дробыш обходится и без меня, на электростанции и на лесокомбинате есть свои. Может...
— Вера, вам тяжело там? — Он посмотрел ей в глаза твердым, пристальным взглядом.
— Нет... Вот же Нина пошла к ним... Мне кажетси, что и я могла бы... Просто мне хочется быть более полезной...
— Признаться вам, я еще и сам точно не эваю, где мы можем быть более полезными. Однако я думаю, что вы должны оставаться еще там... Я запретил посещать эту квартиру, а без вас этот запрет придется отменить. Факт. Что же я могу сделать, эти чертовы куклы... — он тронул костыли,— мешают мне! И потом... раскрывать Ваську никак нельзя... Даже для тети Фени он должен оставаться только полицаем. Никаких сомнений. Факт. Пишем?
— Только прошу вас... Я все думаю, что вы боитесь поручить мне серьезное дело, трудное. Я справлюсь, в этом можете не сомневаться.
— Знаю,— сказал Кравченко.
Вера взялась за переписку. Четко и ясно писалось в листовке о величии дружбы белорусского и русского народов и о том, что освобождение придет с востока... Вера писала. Это было перо для рисования, одно из тех, какие были у Наума. Еще в институте он подрабатывал, выполняя всякие заказы. Хорошее перо, им легко писать... Вера поддалась своим мыслям, и внимание ее каким-то удивительным образом раздвоилось — она понимала, что пишет, и одновременно была во власти воспоминаний. И ей вдруг представилось, что все по-старому — уютно и светло в их квартире, спокойно на душе, и музыка, тихая музыка звучит в комнате, как бывало, когда они вечерами работали вместе — Наум и она. Легкая, веселая мелодия, которая не мешает думать, а только создает для этого своеобразный фон...
— Вот и хватит,— говорит Кравченко, и Вера поднимает голову на его голос; неужели присутствие Игната создало эту атмосферу тихого покоя?
Но Вера слышит — в двери действительно откуда-то проникает музыка. Кравченко прислушивается и улыбается.
— Соседнюю квартиру занял итальянский офицер с двумя холуями. Это скверно, но все же лучше, чем немцы. Иметь соседями немцев — не хотел бы я этого!
И они снова берутся за переписывание.
II
Забирая листовки, тетя Феня сказала Вере:
— Квартирант хочет видеть вас. Даже и представить трудно, что там делается!
Договорить им не удалось. Через будку шли люди, и среди них много было полицейских, которые в последнее время буквально затопили предприятие.
День тянулся долго. И, наконец, Вера и тетя Феня, рсвободившись, пошли по одной из окраинных улиц. «Квартирантом» тети Фени был тот самый Кац, командир Красной Армии, которого поставил на ноги пятью операциями Иван Иванович Кунцевич. Женщина поместила его у себя, и сделала она так, чтоб об этом почти никто из соседей не знал. Но есть дела, о которых подобные окраинные улицы узнают сразу же, есть такие события, о которых соседка передает соседке быстрее, чем это можно сделать по телефону. Вот как раз о таком событии и рассказала тетя Феня:
— Прибегает вчера соседка. Говорит, идем ко мне. Прихожу и вижу — за столом сидит какая-то женщина в вязаном платке, пьет чай. На лавке — двое детей. Одному, может, лет пять, другому — годков восемь. Едва переступили порог, соседка двери на задвижку и говорит: «Вот, тетя Феня, моя знакомая, из деревни. Только я ей, прямо говорю — стерва ты, сучка!» А женщина в вязаном платке и глазом не ведет, сидит и хлебает из блюдца. Я говорю соседке: «Детей постыдись, что это ты при них такие слова?» А она опять — стерва, сучка. Ну тут я не выдержала, прикрикнула на нее. Давай, говорю, разбираться, если позвала.
Вера слушала и не верила своим ушам. Женщина из деревни привезла своих племянников, детей своей сестры, которая померла от тифа еще летом. Мать этих ребятишек — жена командира. Когда пришли немцы, она переехала из города, где жила, в деревню, к сестре, и та, понятно, дала ей приют. И во время болезни сестра ухаживала за нею, смотрела и за племянниками.