Трудная година - страница 27
И вот товарищ Игнат решил, что пришло время дать сигнал, сделать так, чтобы те, кто борется против интервентов в селах и местечках, на дорогах и в лесах, почувствовали, что они не одни, что и город слышит об их славных делах и отвечает на подвиги подвигами. Это была мечта командира о едином фронте, о согласованности боевых действий. И для начала как раз нашлось подходящее дело: на рельсах внутризаводской железной дороги стояли платформы с погруженным оборудованием. Это были те самые станки и пилы, которые за золото, за трудовой хлеб покупали в годы первой пятилетки,— тогда еще не все производилось на отечественных заводах и многое приходилось покупать за границей. Постепенно осваивалось это оборудование молодыми людьми, пришедшими из белорусской деревни да с кустарных лесопилок и фанерных заводов. Из неумелых и несмелых этих рабочих со временем выходили мастера и творцы производственных рекордов. Освоенные станки усовершенствовались пытливым умом и проворными руками, чтобы «выжать из техники все». Изобретательство и рационализация, ударный труд и стахановские рекорды, ставшие буднями производства,— все это было не только на данном предприятии. И все делалось человеком, человек породнился со станком, с предприятием. Они не были в его сознании как известное «от — до», «отработал, а там хоть гори», они стали неотъемлемой частью его жизни.
И вот теперь эти наши станки лежат на платформах и их собираются вывезти в Германию, а в опустелых цехах ходит ветер да подвевает снежок, похожий на мучную пыль, тонкий снежок — как прах. И обычно спокойный, некогда всеми уважаемый регулировщик громадного «балиндера» говорит: «Дожили, братки, до лихой годины. По винтикам растаскали наши станочки». И горят глаза отчаянием и гневом... А тетя Феня, не обращая внимания на полицаев, что шныряют туда-сюда, клянет почем зря христопродавца и предателя Трусевича, однако все понимают — заодно с инженером она клянет и немцев. Да разве ж одна тетя Феня? Многие женщины вслух высказывают свое возмущение. Давно замечено, что женщины бывают более откровенны и решительны в таких случаях.
На окраине города, в небольшом домике с веселыми, размалеванными охрой окошками, где живет полицейский Дробыш, двое хлопцев, сыновей хозяина, горячих юнцов-студентов, выплавили из снарядов тол,— для той же цели...
Нина Политыко выпросила у Ивана Ивановича справку, что у Веры Корзун лютый приступ малярии и что она освобождается от работы на десять дней,— все для той же цели.
В короткий обеденный перерыв (только пятнадцать минут — немецкий регламент!), давая закурить, один молодой рабочий допытывался у другого, не может ли он быть полезным «доброму, хотя и не легкому делу»,— все для той же цели.
Даже тринадцатилетнему Юзику, круглому сироте, оборванцу с большими черными голодными глазами, нашлось дело — предупредить дядьку Петра, если появится, чего доброго, паровоз со сцепщиком на заводской ветке, но не может же один хлопец нести вахту двадцать четыре часа кряду, и он набрал в свою команду одногодков с ближ*Я шей к комбинату улицы,— все для той же цели.
Цель же эту определил мало кому известный человек и цель эта была — не допустить, чтобы наши станки была вывезены в Германию.
Не допустить!
Но тут едва не выбывает из «игры» Васька. Становится известно, что немцы готовятся направить в Германию большую партию «добровольцев» для работы на тамошних предприятиях. В первую очередь отбор производится среди тех, кто находится за колючей проволокой, там устраивают «фильтрацию», чтобы, избави бог, в империю не попали евреи.
И вот происходит короткий разговор между Дробышем и Верой. Разговор этот слышит и Кравченко, хотя он в это время в соседней комнате и вовсе не имеет намерения подслушивать. Однако запальчивость, с какой говорит Вера, приковывает его внимание.
— Вы должны освободить ее, если... если она еще жива! Слышите?
— Слышу, слышу,— еще тише, чем Вера, говорит Дробыш.
— Я знала, что вы придете сюда, я вас ждала, у вас есть паспорт на жену... Скажите им, что она — ваша жена. Сделайте это для девушки, которая ни в чем не виновата.