Трудная година - страница 6

Старуха вздыхает. Худая рука ее неподвижно лежит на цветной репродукции.

— Его не было, Вера... Бессмысленно было бы ехать сюда, тем более, что Минск заняли раньше. Борис успел... Взял скрипку и исчез. А Мирра... Мирра отказалась. Из-за меня. Боже мой, Вера Васильевна! Как мне тяжело, что из-за меня Миррочка осталась в этом пекле.

— Где она?

— Пошла, уже давно... И нет. Вот приходил Лазарь, сказал, что полиция делала облаву. В городе после восьми часов запрещено ходить.

— А он... Лазарь?

Свечка мигает и, кажется, слегка потрескивает. И уже этой мелочи достаточно, чтобы чувствовать себя спокой­нее. Все-таки живой звук... А там... в ее квартире... одино­чество и давняя тишина.

— Позвольте мне остаться у вас, Роза Моисеевна. Я надеялась... Мне так одиноко и тревожно.

И вот она заставляет себя что-то делать. Снимает са­рафан, наливает в таз воды, моется. Какое это удовольст­вие — помыться после дороги, после жары... Кажется, вода возвращает утомленному телу и силу, и уверенность. Она хотела даже открыть окно, но Шац остановила ее: избави бог! Свет запрещен. Надо терпеть до утра или по­гасить свечку. Но сидеть в темноте, не видя друг друга, еще хуже.

— Лазарь — мой младший брат, он дантист. У меня было двое братьев. Второго убили белополяки, когда от­ступали. Миррочке тогда было два года, а Борису — пять. И вот дети остались на моих руках... Мать умерла после родов. Я вырастила их, и они для меня, как свои. Вы знаете, Вера Васильевна, что Бориса считают талантли­вым скрипачом. Это моя утеха, мое счастье. А Миррочка... у нее такая душа! И теперь из-за меня она...— Старуха не­которое время молчит, потом опять начинает, и Вере ка­жется, что это касается и ее, хотя говорит старуха, навер­ное, больше для того, чтобы успокоить себя.— Правда, Лазарь уверяет, что слухи о зверствах — пропаганда. Вот он и предложил свои услуги добровольно, работает у них переводчиком... Однако за эти два месяца он совсем изме­нился. Лазарь... это был веселый человек, у него была большая практика... А теперь видите,— и Роза Моисеев­на проводит сухой рукой по репродукции.— Должно быть, его надежды на немецкую цивилизацию пошатнулись.

И снова тишина. Кажется, что остановился ход време­ни, что и города нет за окном, что вообще ничего и никого нет на свете, кроме этой маленькой свечки, этой парализо­ванной старой женщины, этой темной комнаты... никого нет в мире, кроме них!.. Страшный опыт, поставленный чудодеем-богатырем: маленькая комната с двумя одино­кими женщинами — брошены под стеклянный колпак, из которого выкачали воздух... Торичеллиева пустота серд­ца и тела...

Вот так и тянется время... без минут и часов... Нет, оно остановилось... Приходит забытье, но и сквозь него Вера слышит, как вздыхает старуха... Кажется, что это — не вздохи, а стоны, сдерживаемые нечеловеческими уси­лиями. Наума нет. Хоть бы пришла Мирра. Неужели она попала в облаву? И что такое эта облава? Но спрашивать нет сил, и Вера снова закрывает глаза, и ей на минуту представляется, что она куда-то падает... точь-в-точь так, как падала когда-то жидкость в безвоздушном пространст­ве в том опыте... Торичеллиева пустота!

Мирра не пришла и наутро.

IV

Надо было что-то делать. Утреннее солнце бьет в окна, столбы пыли клубятся в воздухе. Золотисто-фиолетовая пыль... Вера старательно упаковывала перед отъездом свою одежду в этот большой чемодан. Красивая одежда — она любила хорошо одеваться. Перебирает платья. И вдруг в голову приходит мысль: а зачем это? Но женское упрямство берет свое — Вера надевает шелковое платье цвета беж, такие же чулки и кремовые туфельки. Пусть! Элегантная и красивая, она выходит на улицу. Только все никак не может отогнать, заглушить в себе чувство пустоты. Городские улицы наполнены солнцем и серо-зелеными мундирами. Вот они, новые хозяева. Она про­ходит под солдатскими взглядами, как сквозь строй. Пусть!

Теперь, пройдя несколько кварталов, Вера начинает понимать, что город был занят врагом не так, как местеч­ко, из которого она только вчера пришла. Следы великой трагедии лежат на некогда красивом теле города — пре­вращенные в руины дома, пепелища, еще, кажется, горя­чие, чередуются с совсем целыми домами, но эти уцелев­шие дома, выхваченные из привычного ряда, составляв­шего квартал, выглядят до жути несчастными,— будто шел человек, а воры остановили его и ограбили. Веру уди­вило, что уничтожены центральные кварталы города, а как раз там, где находятся предприятия и городская элек­тростанция, следов разрушений меньше. Должно быть, каждый понимает по-своему, что такое «военные объекты». Думая так, она направлялась как раз в сторону городского сада, среди высоких лип которого высился театр, постро­енный по проекту Веры Корзун инженером Наумом Штарком, ее мужем. И странное дело: пока шла по разрушен­ным улицам, чувство пустоты не покидало ее, а когда по­казались липы, сердце забилось сильнее, и это ощущение пустоты сразу исчезло. Бессонные ночи, огромное твор­ческое напряжение, работа, работа без конца, неудачи и поиски — вот чем было для нее здание театра. Иные могли проходить мимо него, как мимо бездушной стены, как мимо камня, а для нее театр был не просто зданием, удач­ным или неудачным, а частью ее существа. И вот в про­светах густых липовых листьев мелькнули белые стены, тело ее напряглось в тягостном ожидании... Цел! Вот они, спокойно-уверенные четырехугольники здания с замысло­ватым узором как бы вытянутых в высоту окон — остро­умная вышивка серебряным стеклом по белой поверхности стен. Цел... Только перед центральным входом точно кто отрубил кусок асфальтовой панели, и над раной застыл, задрав вверх пушку, зеленый танк.