Трудная полоса - страница 19

Впрочем, должное обеду, сготовленному по старинке, я воздал... Хоть и спешил. Ел да нахваливал, так что Полина Михайловна шалью прикрывалась от смущения. Очень меня веселым да галантным вторая веточка сделала... Много ли человеку надо?

— Вас и покормить приятно. Всяк пьет, да не всяк, знаете, крякат.

— А я от чистой души. В городе такого не поешь. А тут пальчики облизываешь...

— А разве жинка вам не стряпат?

Ах, Полина Михайловна, не так она проста...

— Некогда женой обзавестись все, мама готовит мне. Чаще — в столовках.

Полина Михайловна поглядела странно:

— А тут баяли, обженился, мол. Язык без костей, видно, что хочет, то и лопочет. Мирская молва что морская волна...

Откуда слух мог пойти? Разве что наши — часто тут в командировках — что про Галину говорили? Галина — из нашего института — веселая, смешливая девушка, хотела вытащить меня из моей кельи, принялась водить на вечеринки... Человек с гитарой — в любой компании не лишний. Мне все это довольно быстро наскучило. А тут придумали — «обженился»!

Мария, вот о ком надо спросить — как живет она? Знает Полина Михайловна, это точно. Память у нее как машинная.

— А что,— неуверенно начал я,— есть тут одна девушка...

Полина Михайловна присела на стул и ждала. Вбежала Наташа:

— Андрей Ильич, вы всех задерживаете! Вздохнув, что так и не удалось спросить о Марии, я поднялся:

— Спасибо, Полина Михайловна, за обед! Договорим, видно, в другой раз.

Повариха поглядела на меня строго. И не то к тому, что спросить не спросил, не то к чему-то большему, что только ей было известно, наставительно ответила:

— Пожалста, пожалста, только не так живи, как хочется, а так, как бог велит.

Над моралью ее пословицы задумываться некогда. Схватил за руку Наташу:

— А ты разве едешь?

— Нет, просто болею.

— Что ж, пошли, болельщица! Полина Михайловна, вы тоже, наверное, с нами, Петро проводить?

Руководитель эксперимента давал последние указания. Все, кто был на базе, высыпали провожать.

Когда «газик» проезжал мимо школы, мне показалось, что по тротуару идет Мария...

Эксперимент подходил к концу. Буи на земле работали неплохо. Особенно один. Его радиоголос на приемной станции самолета было слышно за сто километров. У другого передатчика послабее — надо доводить электронику... Наземные магнитно-вариационные станции, простые по устройству, честно делали свое дело.

После каждого полета возвращался в лагерь вымотанный. Дело в том, что и вообще качку переношу плохо, а тут еще летчики такие кренделя выделывали! Мы их сами просили то пониже взять, то повыше... Но работа есть работа — и снова поутру забирался в чрево этого мучителя-самолета...

Радость все-таки была. Сигналы, принятые с наземных буев, мы сбрасывали на антенны приемной станции — ЭВМ обрабатывала информацию — и с базы сообщали, что эксперимент идет успешно.

Съездить на станцию — и по пути к Марии — мне не пришлось. Но с местной почты я как-то позвонил в школу и попросил Марию Федоровну.

— У нее уроки закончились. Что передать?

— Ничего не надо,— ответил я и повесил трубку. Значит, она в поселке. Увидимся, вернусь на базу — и увидимся. Могла бы, конечно, и сюда приехать...

Вечером — несколько часов роздыху. Побрел за околицу. Знал, река недалеко, сверху, с самолета, она казалась совсем рядом.

Черные разлапистые ели стояли по обе стороны тропинки. Их длинные бороды, желтые, черные, коричневые, застили небо. Даже в эту светлую ночь, когда солнце, как остывающая болванка, красным шаром недвижно висело над миром, тут мрачно и угрюмо. Таинственные звуки окружали меня. Проще было бы вернуться и завалиться спать перед завтрашним вылетом, но что-то упрямо вело меня вперед.

Лес стал реже, призрачный свет — ярче. Пахнуло сыростью. Река! Присел на волглую корягу. Вода внизу, у моих ног, струилась почти беззвучно. Изредка всплескивалась, играя, большая рыбина.

Так вот и мы сидели на берегу с Марией. Разложили костер. Я пел под гитару что-то про любовь.

— Чай готов.— Голос Марии тих, как сама ночь вокруг.

Мы пили чай и не глядели в глаза друг другу. Глянуть— не выплыть потом...

— Тебе холодно? — Я одел ее в куртку, точно ребенка, и почувствовал, как она дрожит.