Трудная полоса - страница 21

Я был почти уверен — там, внутри, пусто. Теперь только голуби ютятся в старых церквях. Любопытно, почему Мария позвала меня сюда?

Рванул дверь — она тяжело охнула за моей спиной. Кромешная тьма. Но это только прируб. Ощупью потянул на себя ручку — и... Интересно бы знать, куда я попал, в какой век? Маленькие косощатые оконца едва пропускали свет. Я не стал зажигать свечи, белевшие тут же, на столике, рядом с березовым туесочком. Просто настежь распахнул обе двери, подпер колышками. Пол чисто вымыт — кто-то тут следит за порядком. Вот тебе и голуби... На полках в два ряда — иконы. Подошел поближе. Большинство сработано явно типографским способом — аляповатые картинки. Но несколько икон писано мастерами. Одна особенно поразила меня. Я осторожно взял ее, вынес поближе к свету. И с черной доски на меня с такой дерзостью и независимостью глянули глаза Спаса, что я похолодел. Мария умела смотреть вот так гордо... Не по себе стало... Тихонько поставил икону на место и присел на порожек — ждать.

А она все не шла.

Слушал журчание ручья, который тут зовут речкой, глядел, как рождаются и умирают пузырьки на его поверхности, как изменяются очертания облаков, как на малые пылинки ломается солнце и пляшет в ветвях деревьев. Все сиюминутное отступило — и я, геофизик, человек самой, наверное, современной профессии,— здесь, на порожке часовни, на границе веков, ощутил себя просто русским, именно русским, в одной цепочке с художником, написавшим гордые глаза Спаса. Надо, наверное, пройти часть пути, чтоб появилась потребность хоть на час, хоть на минуту увидеть жизнь свою, работу свою как продолжение жизни пращуров, как необходимое звено в развитии мира.

Спустился к ручью. Присел на корточки, почерпнул в пригоршню ледяную прозрачную воду. Умылся — и стало так ясно, легко, спокойно на душе, точно не одну только пыль смыл с лица...

Я знал, что скажу сейчас Марии.

— Андрей Ильич!

Вскочил мгновенно, поднял голову. Это была не она.

— Да, я Андрей Ильич. Вас послала Мария Федоровна?

Вдруг стало страшно. Что могло случиться?

— Это я Мария Федоровна...

— Как? — Дикость происходящего сбила меня с толку.— А где Маша Волгарева?

Лицо девушки сморщилось, вот-вот заплачет. Но я не мог ей сочувствовать. Столько ждать этой встречи! Тормоза отказали, и я грубо закричал:

— Зачем вы придумали это свидание! Знали же, что Волгаревой звоню!

Она хлюпала носом, молча кивала головой. Этого только не хватало. Махнул рукой:

— Ладно, не ревите, чего там! Прибежали — расхлебывайте!

Учительница вытащила из сумки конверт и подала — это было мое письмо Марии — нераспечатанное. Вдруг почувствовал свое сердце — оно нехорошо спотыкалось.

— В том доме мои ребята живут, вот и принесли, думали, оно мне...

— Тут же фамилия стоит, между прочим,— хмуро буркнул я. Но веточка? Веточку могли поставить дети, баловались... Но песня? Девушка еще всхлипывала. Я спросил ее:

— А песню «Мхи были, болота в Поморской стране» вы знаете?

— Нет,— удивилась она,— хотя слышала. У нас многие поют старинные песни.

И с этим все ясно. Так где все-таки Мария?

— А что случилось с Волгаревой?

— Ничего не случилось. Вышла замуж и уехала.

— Куда уехала? — тупо спросил я, еще не поняв всей бесполезности этого вопроса.

— Не знаю точно. Недалеко куда-то.

И тут до меня дошло. Да как она могла! Зачем-то встал, прошелся по поляне. Отбросил колышки — ненужные уже — двери часовни с хрустом захлопнулись. Вот так!

Прислонился к столбику галерейки, точно он мог поддержать меня.

— Кто он?

— Летчик, одноклассник ее. Приехал, когда мать Волгаревой совсем плоха стала.— Она говорила еще что-то, пыталась что-то мне втолковать. Я слушал, слышал голос, но смысл слов не удерживался в голове.

— Что, Агриппина Николаевна умерла? — наконец, понял я.

Она кивнула.

Сил нет пошевелиться, слово сказать. Наконец выдавил:

— Спасибо, что пришли, Мария Федоровна.

Девушка направилась к лесу, когда я окликнул ее:

— А почему вы назначили встречу у часовни?

Она пожала плечами:

— Это ее любимое место. Я думала...— и убежала. Я остался сидеть у реки. Не мог подняться и идти к своим, где шумит застолье, где меня, человека с гитарой, давно потеряли. Солнечный свет теперь стал совсем тусклым, а потом и вовсе погас. Единой черной стеной стоял лес. Пора белых ночей прошла, но ее тревожные призрачные отблески еще дрожали в небе.