Трудная полоса - страница 30
«Забыл ссору? Не хочет помнить? Или болезнь так старика подкосила?» Арсению хотелось пожать руку Федору Константиновичу, но он подавил в себе это желание, сел и деловито стал выставлять баночки с компотами — купил по пути в больницу.
— Долгонько бичуете, Федор Константинович, а мы его, понимаешь, ждем...
— Я тут все в окошко поглядываю, а нашего не видел, проспал, должно... Где встали-то?
— Наши как раз сегодня выходят из Вентспилса, идут в Роттердам и дальше во Францию. Это я в отпуск приехал.
— Вон что. И в Булонь зайдут?
— Нет, не должны. Но от мадам Сэнбрэй еще одно письмо пришло. Вам персональный привет. Хотите, почитаю?
В один из предыдущих рейсов на корабль приходили гости-французы, изучающие русский язык. С тех пор и завязалась переписка...
Арсений обрадовался возможности почитать письмо и тем оттянуть все другие разговоры, хоть немного снять тягостное ощущение от этой встречи. Климушин, по-видимому, стыдился своей беспомощности, Арсений — своего здоровья и того, что он-то будет еще плавать, а старик уже не услышит команды: «Отдать швартовы!»
«Здравствуйте, северные наши товарищи, здравствуйте все!
Мы с друзьями прочитали ваше душевное письмо, увидели портрет Ломоносова и фотографии Двины. Мы уже знаем, что Ломоносов разработал грамматику русского языка. Он не думал о нас. Он сделал бы ее проще и легче. Боимся, что мсье Мирель сдастся. Он изучил греческий, латынь, немецкий и говорит, что русский — труднее всего...
По счастью — я коммунистка, а коммунистическая партия — это школа упорства. В 1944 году я лечила раненого русского солдата, он сражался вместе с нашими партизанами в горах на границе. Ему не было и тридцати. Он называл себя Павлом, но не думаю, что это настоящее его имя. У него были светлые волосы и голубые глаза. Он страдал, не спал ночами и все говорил. Я не была ни партизанкой тогда, ни коммунисткой. Просто война проходила и через ту деревню, где я жила. Мне было 23 года — и мне страшно хотелось спать. Но что поделаешь, он говорил без конца, как герои романов Достоевского, Ужасный человек! Он был очень симпатичный... Не знаю, что с ним стало потом. Была бы счастлива, если бы он мог знать, что я теперь коммунистка».
— Вот, Арсений Никитич, так и бывает на войне, сведет она людей, а потом разбросает по белу свету — и поминай как звали. — Стармех вспомнил, наверное, как семью потерял, задумался, потом кивнул Арсению: — Так, дальше читайте.
— А дальше о вас, слушайте. «Он добр, как хлеба»,— сказала о вашем главном инженере моя приятельница Маргарет. У нас это великий комплимент».
— Теперь на меня бы глянули, уж о хлебах бы не вспомнили. В гроб краше кладут...
— Ну что вы, Федор Константинович...
— Так, так, Арсений Никитич. Ну, читайте, читайте.
— «Булонь — город, где рождается самое большое число младенцев. Здесь добрая-добрая земля. Когда вы вернетесь в нашу страну, не забывайте, что во всех портах Франции вы имеете много-много друзей...» Ну вот, собственно, и все...
— Вы им уже ответили?
— Да, вот копия ответа, капитан и помполит позаботились. Может, и сами еще что напишете на досуге...
Арсений видел, стармех доволен: о нем помнят... Хотелось сделать для Климушина еще что-нибудь хорошее. Да что теперь сделаешь?
— Куда в отпуск-то, к матери, наверное? Привет ей от меня.
— Сначала на юг, а потом и домой заеду.
— Берегите мать. Тяжело ей после смерти Никиты Васильевича.
— А как же, навещаю. Да ведь она с сестрой моей живет, с внуками нянчится,— объяснил как будто спокойно Арсений, а про себя подумал раздраженно: «И что за привычка всегда поучать, будто он один все знает...»
— Рано Никита Васильевич ушел от нас,— продолжал Федор Константинович, словно сам с собой.— Давно ли, кажется, плавали вместе. Человека узнаешь, когда из семи печей с ним щей похлебаешь... Вот в сорок втором... В августе...
Говорят, в воспоминаниях можно все пережить заново. Стармех, видно, подбивал бабки своей жизни. Замолчал надолго, весь там, в прошлом...
— Так что же произошло тогда? — спросил Арсений нетерпеливо, думая уже только о том, что Татьяна, конечно, совсем заждалась и надо бы уйти поскорее. Встретил взгляд старика, услышал, как тот вздохнул, и пожалел, что помешал Климушину додумать, пережить до конца что-то важное...