Турецкие военнопленные и гражданские пленные в России в 1914–1924 гг. - страница 34

. В отношении судоводителей такие предположения подтверждались или опровергались Севастопольским призовым судом. К примеру, в июле 1915 г. он признал «неподлежащими конфискации» 16 турецких лир, изъятых у пленных капитанов шхун «Барбаросса» и «Нимет-Худа», и постановил возвратить их владельцам «в качестве частной собственности»[170]. Напротив, 13,5 лир, изъятых у капитана шхуны «Бергюзар», суд в июле 1916 г. постановил конфисковать в пользу казны, как «составляющие часть прибыли и дохода от транспортной операции и непредназначенные для собственного употребления пассажиров и команды»[171].

Небезынтересно отметить, что в сомнительных случаях призовой суд стремился к тщательности формулировок, свидетельствующих, по крайней мере на первый взгляд, в пользу беспристрастности этого органа. В качестве примера здесь можно сослаться на решение в отношении денег, изъятых 16 мая 1916 г. у капитана шхуны «Дервиш». Как следует из данного документа, «суд находит, что содержание условий договора о зафрахтовании шхуны «Дервиш» в связи с показанием самого шкипера Зекерия о получении им 200 лир задатка по транспортной операции дают полное основание признать, что отобранные у шкипера при задержании шхуны 26,5 лиры составляют часть прибыли и дохода от всей означенной операции. А с другой стороны, обстоятельствами настоящего дела вовсе не установлено, чтобы эти 26,5 лиры были предназначены для собственного употребления команды и пассажиров, а посему, за силою 10 статьи и примечания к 10 статье Положения о морских призах, означенные деньги подлежат конфискации в пользу казны»[172].

К сказанному необходимо добавить, что денежные средства изымались и у военнообязанных, уже в момент их задержания. Потом порой возникали сложности с возвращением этих средств законным владельцам. Так, зимой 1914–1915 гг. канцелярии Ярославского губернатора пришлось вести долгую переписку с администрацией Екатеринодарской областной тюрьмы, которая почему-то не торопилась переслать деньги в Ярославль вслед за турками, выдворенным туда из пределов Кубанской области[173].

Селекция пленных, как правило, ограничивалась отделением офицеров от рядовых. Христиане изолировались от мусульман лишь в случае возникновения между ними открытого конфликта. Примерно то же можно сказать в отношении дезертиров и перебежчиков, которые могли быть отделены от прочих пленных только тогда, когда подавали жалобу на их преследование и (или) бойкот сослуживцами. Заявления отдельных пленников о готовности немедленно перейти в русское подданство и даже поступить на русскую военную службу полностью игнорировались, что резко контрастировало с практикой XVIII–XIX вв., когда такие лица немедленно окружались вниманием и заботой. Контрастировало с ней и то, что в 1914–1917 гг. турецкие офицеры ни разу не попытались «разжаловать» себя в рядовые, а последние, наоборот, «присвоить» себе офицерское звание, хотя вплоть до Крымской войны 1853–1856 гг. подобные явления среди турок имели место.

Опросу после пленения подлежали офицеры, перебежчики и дезертиры. Такой порядок был принят на континентальных ТВД. Флот, в отличие от армии, мог позволить себе опрашивать всех пленяемых на море, что он обычно и делал[174]. Характер опроса зависел от категории пленного и обстоятельств пленения. К примеру, у перебежчика выяснялся национальный состав части, степень удовлетворенности людей различными видами довольствия, уровень их доверия к командирам, местоположение огневых точек и т. п. Моряков опрашивали на предмет сведений о дислокации турецких кораблей и частей, их вооружении и т. д. От гражданских лиц ожидали данных о размещении складов, ходе призыва в армию, настроениях населения и пр. В конце опроса проводивший его русский офицер обычно давал оценку личным качествам пленного и степени достоверности его показаний. Например, в опросном листе рядового 5-й роты 14-го пехотного полка Магомета оглы Вели осталась пометка: «Аскер очень развит и толковый», а в опросном листе его однополчанина, рядового 7-й роты Мустафы оглы Таира, имеется запись уже несколько иного характера: «Аскер неграмотный, тупой»