У нас в Крисанте - страница 26

— Бедный ягненочек! — прошептала она и нежно погладила лицо мальчика.

К горлу Михэлуки подступили слезы, и он быстро спрятал голову под одеяло.

— Ты-то чем виноват? — пробормотала старуха и неожиданно властно крикнула: — Никула́е!

На пороге появился Томека. В руке он держал узелок, и весь его вид — заросшие густой щетиной щеки, жалобно обвисшие усы и похудевшее лицо — говорил о том, как много он за эти дни пережил.

— Посмотри ему в глаза! — снова приказала бабушка Саломия.

— Ты уж прости меня, Михэлука! — тихо попросил Томека.

Сердце Михэлуки словно обожгло пламенем, у него сразу стало легко на душе, и он заплакал.

Томека весь съежился и, не зная, что сказать, тихонько положил узелок на подушку. В узелке были медовые соты.

Бенони высунул из-под кровати голову и дернул за подол вздрогнувшую от неожиданности старуху:

— Теперь он принес соты! Михэлука хотел ему добра, а он…

Стоявшая в молчании, опершись о дверной косяк, Олимпия расхохоталась:

— А ты откуда заявился? А ну, вылезай из-под кровати, неслух! Вот подожди, узнает отец, на что ты сгубил деготь, и всыплет тебе как следует!..

Но старуха погладила малыша по голове:

— А я-то думала, что под кроватью щенок скребется!

Расхохотался сквозь слезы и Михэлука.

— Испортил мировые чоботы! Слышь, Михэлука, что он сделал? — разъяснил повеселевший Томека. — Этот братец за тебя, Михэлука, готов в огонь и в воду!

Казалось, что сладость принесенных Томекой сот успокоила и примирила всех.

После того случая Томека долгое время водку в рот не брал, зато стал молчаливее самого дяди Гаврилы. Он все время как будто размышлял о чем-то известном ему одному и работал так усердно, что как-то раз старый барин похвалил его:

— Ну как, бездельник, взялся за ум?

— Взялся барин, взялся! — серьезно ответил Томека, прислушиваясь к работе двигателя.

Каждый вечер он уходил в деревню, но возвращался совершенно трезвым и еще более задумчивым. Теперь он частенько заводил речь о своем младшем брате, который уехал в большой город, где пылали огромные печи, каждая величиной с усадьбу барина Кристу. В печах этих день и ночь варилась сталь.

— Знали бы вы, какой платок он прислал матери! С шелковой бахромой… А вот из меня ничего путного не получилось.

Тетка слушала и посмеивалась:

— Что же ты туда не уедешь? Может, даст бог, напьешься пьяным и свалишься головой в печь!

Но Томека не рассердился, а лишь печально вздохнул:

— Эх, кабы я только знал, как мне свою жизнь наладить, как дальше жить!

Но иногда механик забывал свои печали и, как в былые времена, принимался рассказывать всевозможные чудесные истории, которые Михэлука слушал с разинутым ртом до поздней ночи. Бенони обычно давно уже спал, тетка дремала на завалинке, и только Михэлука неподвижно сидел между Томекой и дядей Гаврилой и укладывался лишь после окрика тетки, разбуженной ночной прохладой:

— Да прекратите наконец свою болтовню и ложитесь!.. И что это за ребенок! Не ребенок, а черт! Полюбуйтесь на него — торчит до полуночи и слушает разные байки!

Больше всего Михэлука любил рассказы про отца Пауля Попеску. Старый барин Попеску был страшно уродлив, и из-за вечно оскаленного рта и торчащих во все стороны зубов люди прозвали его обезьяной. Всю свою жизнь он безжалостно угнетал и притеснял крестьян, а под старость совсем рехнулся. Напротив его усадьбы был большой пруд, в котором в изобилии водились карпы, но ловить их помещик строго запрещал и самолично кормил рыбу сырой говядиной. На их прокорм каждую неделю в усадьбе забивали по одному волу, и в конце концов карпов так раскормили, что на них страшно было смотреть — свиньи, а не карпы! Барин до того любил своих питомцев, что провел на берег пруда электричество, а карпов называл человечьими именами. Как-то летом приехал в усадьбу из Бухареста его сын, Паул Попеску, с приятелями, и все они принялись удить рыбу. Старик страшно рассердился, утащил из кухни выловленных карпов и похоронил их на берегу пруда, причитая и гнусаво отпевая рыбу по-церковному. Дни и ночи проводил он в лодке и, чтобы карпы могли наслаждаться не только электрическим светом, но и музыкой, то и дело заводил граммофон. Как-то ночью лодка перевернулась вместе с барином, а утром, когда слуги его выудили, труп был без носа и ушей. Барина объели карпы!