У нас в Крисанте - страница 39

— А вы не могли бы сейчас с нами поехать?

— Могу.

— Тогда садитесь.

Томека залезает в машину.

После их отъезда тетка падает в обморок. Ее обрызгивают водой и укладывают в постель. Она тут же приходит в себя, но не говорит ни слова. Видно, ей не хочется разговаривать ни с дядей, ни с Бенони. Через некоторое время она потихоньку подзывает Михэлуку:

— Как только вернется этот пьяница, сразу дай мне знать!

Томека вернулся к обеду, но уж на другой машине, с красными крестами на окнах. Двое мужчин в белых халатах кладут тело старого барина на носилки и увозят его.

Как только Томека вернулся, Михэлука бежит к тетке, и тетка встает с постели. Ноги ее плохо держат, глаза лихорадочно блестят, а лицо желтое, как воск.

— Это правда?.. Он не помер? — дрожа от волнения, спрашивает она Томеку.

— Коли не помер, вернется околевать в той же берлоге, где родился! — равнодушно отвечает Томека.

— Не все ли нам равно, жив он или нет? — сердится дядя. — Ты, Олимпия, совсем рехнулась!..

— Ежели вернется, от моих рук не уйдет! — спокойно заявляет Томека.

— Как же он может вернуться, мамочка? — вмешивается Бенони. — Разве старый барин воскрес?

— Марш отсюда, озорник, не лезь, куда не просят!

Но Михэлука чувствует, что речь идет не о старом барине Кристу, а о ком-то другом. Он понимает, что происходит что-то странное, что дядя и Томека чем-то встревожены и озабочены, а тетка сердится на Томеку за то, что он прокатился на машине майора. Да, здесь какая-то тайна, которую Михэлука никак не может разгадать…

В тот же день в Крисанту прибыл худой, высокий человек в очках. При милиционерах он переписал на длинной бумаге с печатью все вещи барской усадьбы. Томека сказал, что это они производят опись имущества, оно теперь переходит в руки государства. Затем приезжие заперли дверь, наложили повсюду красные сургучные печати и повесили пломбы.

Сразу же после смерти старого барина тетка начала жаловаться, что ей больше невмоготу жить в Крисанте. Она не хочет больше оставаться в усадьбе ни часу. Как только темнеет, страшно выйти даже за порог: ей все чудится, что на галерее сидит «старик». Словно боясь произнести его имя, тетка покойника иначе, чем «старик», и не называет.

— Он мне подает знак! Он меня зовет!.. — повторяет Олимпия, дико размахивая руками.

— Бабские бредни! Будешь забивать себе голову всякой чепухой, совсем с ума сойдешь! — укоряет ее Гаврила. Он по-прежнему спит во дворе на завалинке и ничуть не боится покойников.

— Нет, не могу, не могу я больше здесь жить! — твердит тетка.

— Перестань дурить, Олимпия! — успокаивает ее дядя. — А как ты до сих пор терпела? Посмотрим, что закон скажет. Не обидит закон нас, не оставит с пустыми руками…

Но у тетки уже не хватает терпения.

— Я хочу жить в своем доме! Хочу быть сама себе хозяйкой, хочу новую жизнь узнать! Хватит на чужих спину гнуть!.. — твердит она и снова клянется, что видела «старика», видела длинную белую тень…

Томека смеется над теткой:

— Да брось ты! На том свете у чертей столько пел с барином Кристу, что они ему ни за что не дадут увольнительную, чтобы он мог с тобой повидаться в Крисанте!

Тетка отплевывается, ругает Томеку поганым язычником и кричит, что о покойниках нельзя говорить ничего плохого. Но, когда Томека получил в городе разрешение пользоваться охотничьим ружьем старого барина, ей все-таки стало спокойнее на душе.

Теперь Томека все ночи напролет бродит вокруг барской усадьбы с ружьем за спиной или торчит без сна, как сова, на помосте, который он себе соорудил в саду, в ветвях раскидистого ореха. Когда ребята его спросили, почему он все время ходит с ружьем, Томека ответил, что его друг майор приказал ему охранять ферму от воров.

Раз уж тетка так много говорит о новой жизни, почему бы не потолковать об этом и Михэлуке с Бенони?

— Ты, Бенони, кем хочешь стать? — спрашивает Михэлука.

— Милиционером. Буду ходить в синей форме и носить ружье, как Томека.

— А я шофером. Запушу мотор, сяду на мягкое кожаное сиденье и полечу как ветер. Нужно только научиться крутить то колесо, которое называется рулем. Давай играть: ты будешь машиной, а я — шофером.