У самых брянских лесов - страница 21
И мы кидаемся плашмя — землю целуем. Шибанет в нос свежестью молодой травки, прелью землицы, нос, губы и щеки — все вымазано, как у поросят. Зато весело — рожицы светятся, словно играющее при восходе солнце…
А за взвальем блестит разлив. Маячат по разливу кое-где верхушки кустов, дубняк в воде кронами купается. А то все гладь, гладь неоглядная…
Желтеет лишь железнодорожная насыпь, да над рекой висит голубой двухгорбый мост.
Бурлит и свирепствует под мостом вешняя вода, ревмя ревет. Шумно катит свои воды Десна, буйствует…
Но все это были только грезы…
Поутру, еще затемно, тетя Маша по-прежнему будит меня — похлебку хлебать.
И вместе с Володькой и Аниской, все трое, бежим к дядюшке. На работу.
Дядюшка
Однажды случилась со мной беда. Не знаю, как это произошло: то ли бочка прохудилась, то ли еще что, только на рассвете, когда я, по обыкновению, пришел отпускать мужикам керосин, бочка была почти пуста. Керосин вытек.
Едва дядюшка узнал об этом, он пришел в ярость.
— Раз-зорители! Дармоеды! До сумы доведете! — кричал он.
В бешенстве он схватил меня за шиворот. Хорошо, спасла Володькина шубейка, которая была мне великовата. Я вырвался из дядюшкиных рук, как вьюн, оставив его с шубейкой в руках. И, как был, в одной рубашонке, без шапки, махнул в проулок. Бежал через огороды и поля к шляху. Под ногами — грязь. Хлещет холодный, колючий дождичек. Рубаха от ветра пузырем вздувается. Но я ничего не замечал.
«Домой! Домой!» — только одна мысль и билась в голове.
Так и отшагал добрую половину пути. Полный десяток верст. И тут вдруг поравнялась со мной телега. А в телеге — старый мой друг-приятель Аполлоныч.
Догнал он меня и начал уговаривать вернуться к дядюшке.
— Ну что ты, Аполлоныч! Вот надумал! Меня-то и дома никто не трогал, а тут дядюшка руку поднял… И не думай… Не вернусь.
— Да чего ты, Федорыч! Мало ль чего не бывает? Ну, поосерчал маленько дядюшка, а опамятовался — с лица сдался. И так-то хорошо балакал, дескать, чтобы возвернуть тебя…
Хорошо умел уговаривать Аполлоныч! Но и я был упрям, не поддавался — все шагал и шагал вперед.
— Накося, Федорыч, свитку на плечи вскинь. Продрог, поди? Да и усаживайся, потрусим помаленьку…
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы вдруг не припожаловал верхом на Серко и сам дядюшка. Глянул он на меня — так и просверлил с ног до головы. Сверху донизу. Но тут же потупился. Будто извинения просил.
Что же такое случилось с дядюшкой?
— Никак разобиделся? — сказал он. — Давай уж мириться будем…
Я же страха перед ним не почуял. Готов был возражать ему, как равный равному. Только сопротивляться дальше сил уже не было.
Так мы и двинулись обратно. Аполлоныч, помаргивая, задумчиво сказал:
— Эва, как оно обернулось…
Я же думал о том, как непонятно устроен человек. Вот дядюшка — суров, неприступен, идет — земля под ним дрожит, никого не замечает. А тут вдруг вроде бы человек в нем проглянул.
Вернувшись в дом дядюшки, мы с Аполлонычем, по случаю мира, впервые воссели в застолье вместе с дядюшкой. Тетка на большой сковороде подала глазунью, подала селедку да закуски всяческой.
Дядюшка с Аполлонычем пропустили по единой и языки развязали.
— Да, да, Максимович! Наливай-ка еще по маленькой, — разошелся Аполлоныч. — А керосин-то мы сами с тобою под горушку выпустили. Крант, стало быть, слабовато ввернули. А на Федорыча, Максимыч, ты напраслину возвел. Так-то…
Но дядюшка про керосин не желал и слушать.
— Хватит уж о том толковать. Сказано — мир, на том и порешим.
Я тоже за столом лимонился, как на именинах. Чай со сдобной булочкой попивал, селедкой закусывал.
А когда пир подошел к концу, дядюшка сказал мне:
— Ты уж к Марье боле не бегай. Занимай место на печке, а уроки на кухне проглядишь. Все будешь на глазах вертеться.
С того дня вроде бы и лучше мне жить стало, а на самом деле оказался я словно под домашним арестом. Все на виду.
Главное же — лишен был компании тети Маши. Не с кем теперь стало и душу отвести.
И снова потянулись тоскливые дни. Вчерашний похож на сегодняшний, сегодняшний на завтрашний.
Правда, дядюшка вроде бы попокладистее стал, подобрела и тетушка. Клавушка же и вовсе освоилась. Даже заигрывать стала, как ровня. Но на душе у меня по-прежнему было что-то неспокойно.