У самых брянских лесов - страница 22

И вот однажды лежу на печи и слышу — между дядюшкой и тетушкой идет такой разговор:

— Давай-ка уж мы хлопца усыновим, — толкует дядюшка, — ребят у нас нету, к старости, глядишь, и опора какая будет. А Клавушка — дело девичье, вспорхнула и за хвост не удержишь…

— Как знаешь, Володя, ты — голова, — отвечает тетка. — Я на все согласная. Перечить не стану.

А мне такой разговор — как по затылку дубинкой.

Да что я — сирота какая? Как же так? Усыновить? А батя да мама, братишки и сестренки? Буду я им уже не родной? Чужим буду?

И тут, не помню уж как, покатился я с печки на лавку, с лавки — на пол. И как закричал, как закричал:

— Не хо-о-очу! Не хо-о-очу-у! Не хо-о-очу-у! Черти вы полосатые, не хо-очу!

Не помню, что я еще бормотал и что дядюшка мне говорил, ничего не помню.

Только поутру, когда проглянуло ласковое солнышко, я, как побитый, сидел под горушкой на бревнах. Возле меня восседал верный Аполлоныч. Теребя черную бородку, он мурлыкал певучим баритоном:

— Плюнь на все, Федорыч, таких порядков давно вовсе не бывает, стало быть, чтоб силком, без согласия. Не, не. Не бывает. А приедет твой батяня, он так дядюшке укажет — тошно станет…

И верно — будто почуяв неладное, на другой день вдруг явился батя. И как начал приструнивать дядюшку:

— Эх, Володя, Володя! Да я тебя со всем нутром проглочу! Сына ему отдавай! Да моя кровь неотделима от меня — как ее взять? А то: «в люди выведу», «человеком сделаю»! Да мы-то давно человеки. Погляди-ка ты на себя! Гольтепа ты этакой…

А дядюшка только молчал и хмурился.

Зашевелился народ на деревне, заволновался. Слух прошел: царь свободу даровал.

Из хаты в хату разнес такую весть Иван Иваныч, мужичонка со слезящимися глазками, однорукий почтарь с барского двора.

Взбудоражились и мы, мальчишки. Пантюшок, хоть и мешковат был, неповоротлив, а из края в край всю деревню колобком проскакал. И, запыхавшись, шлепая толстыми губами, доложил нам:

— Все мужики на сходку двигают. Бабы на пригорок высыпали, руками всплескивают, кричат — ничего не понять.

Сережка, Сафонов первенец, смотался в соседнюю деревню Упологи и тоже принес новости:

— Народ всей деревней к барину Костюченко направляется. В руках — вилы, дубины!

Заявился с барского двора, где барином был Коленский, и Воробей.

— Ребята! Бунтуют батраки! Все, как один, отказались ехать на луга за сеном. А барин с управителем из хором не вылазят. Так и сидят на запоре, — выпалил он одним духом.

— Ну что, ребята, пошли на сходку? Что там наши мужики толкуют?

И вот сходка. Забравшись на бочку, длиннолицый мужик Ермил бабьим писклявым голосом держит речь:

— Как-никак, мужики, а народу все же легче дышать станет. Балакай на ровнях со всеми, барин ли и господин ли какой, другое ли какое сословие — все едино почитается за личность. Стало быть, это и есть свобода голоса. В думу тож, гомонят, и от мужиков посланец будет. Там тож мужицкое слово прогудит. Ну, и слух идет: стало быть, царя вот-вот долой будут скидывать. А заместо царя, толкуют, какая-то Конститация в правление вступит — жена князя Константина… Так-то, кажись, старшина гутарил…

— Эх, Ермил ты Ермил, козлиная борода! — выкрикивает могучий мужик, дядя Рыкалин. — Не жалуй-ка журавлем в поле, а лисичкой на воле. Один подвох такая свобода. Свободно слово гомони, а по сопатке получай, сколь влезет? Нет, мужики, на такой свободе далеко не уедешь! Свободу надобно силком добывать! Земельку, стало быть, надобно всем поровну разделить. Что барину — то и поселянину. А так-то что? Сколь языком ни лопочи, а он как был барином, так и остается барином. И землюшку ему вспахать на своих хребтах, и своим зерном засеять, и обмолотить, и на ветру провеять… Какая это свобода?

Страсти на сходке разгорались.

— Да, да, мужики! — шумел Аполлоныч. — Войну с япошкой тож затеяли — подавай им коней! Коров чуть ли не подчистую подобрали. А третьего дни у Тимохи за недоимку овцу последнюю со двора свели! И сына, большуна, в солдаты забрили. Поди, тож воюет. Ну ладно, япошка — враг, азият, разоритель. А что же все с одного мужика? Барин-то — как у Христа за пазухой. Все на наших плечах. И куда ни кинь — всюду клин. Какая это правда?