Украли солнце - страница 19
О матери он забыл. Сбежав из дома, перестал нуждаться в её услугах и вычеркнул мать из памяти. Ей не было места ни на полях сражений, в которых он завоёвывал власть, ни в той, полной сурового труда жизни, которой жил теперь. Получив её письмо, разозлился: нет того, чтобы всё обстоятельно написать, что такое она хочет открыть, к себе вызывает! И, по-видимому, если бы просто проститься позвала, не поехал бы, а тайны он любил. И умел выпытывать у других.
Получил он и вторую записку — от учительницы школы его имени: «Вам, наверное, очень важно проститься с Вашей матерью. Она ждёт Вас, чтобы открыть тайну. А мне хотелось бы поговорить с Вами».
Пришлось бросить дела и лететь.
Как мог он жить в таком захолустье? — удивился, ступив со ступеньки самолёта на жёсткую землю степи. Сухие бесцветные травы и цветы. Уродливое жильё, осевшее от старости, в него нужно входить — согнувшись. А раньше казалось: двери высокие, дом добротный.
— Ну, — сказал он матери, — выкладывай!
В доме сумрачно, и стоит затхлый нежилой запах.
— Дай попить! — попросила мать. Приподнявшись, из тёмных впадин смотрит выцветшими глазами незнакомая старуха.
Будимиров кивнул одному из своих спутников.
Похожие друг на друга, двухметровые силачи, в элегантных спортивных костюмах, не сводили с него глаз. Один из них подошёл к самовару — ни капли воды, к вёдрам на лавке — пусты.
— Нет и не надо, — сказал ему Будимиров и требовательно — матери: — У меня секунды считанные, говори, и мне пора.
Но охранник взял ведро и вышел. А неузнаваемая мать вглядывалась в него из тьмы глазниц.
— Что молчишь?!
— Пусть уйдут твои сторожа, скажу.
— Никак нельзя мне без них, — покачал Будимиров головой. — А если у тебя под кроватью или в подвале — мои враги?
Ещё какое-то время мать, приподнявшись, смотрела на него и откинулась на подушку.
Вошёл охранник с водой, зачерпнул кружку, поднёс ей. А она не шевельнулась. Он постоял перед ней, не зная, что делать, поставил кружку около кровати на пол.
— Чего молчишь? — нетерпеливо повторил Будимиров.
— Иди себе! — сказана мать.
— Смеёшься надо мной? Я специально прилетел, а ты — «иди»?! Говори, что хотела сказать.
В эту минуту вошёл мальчик лет четырнадцати с раздутой холщовой сумкой. Сказал звонко: «Здравствуйте!»
— Что надо? — жёстко спросил Будимиров.
А мальчик весело глядит ему в глаза!
— Учительница прислала бабушке еду, просила покормить, сама зайдёт попозже. — Вынул из сумки котелок и, совсем освоившись, пошёл было к больной.
— Стоять! — свистящим шёпотом осадил его Будимиров.
Мальчик удивлённо повернулся. Совсем не походит этот подросток на тех, кто идёт на демонстрациях мимо трибуны, работает на фабриках и заводах, приветствует его в лагерях и на слётах. Ни страха, ни жажды исполнять приказание. Да он — сам по себе, никак не зависит от него, Будимирова. И вызывает недоумение: как это возможно, почему кто-то живёт по-своему и не боится его?!
— Бабушка — голодная, — стал растолковывать ему подросток. — Я и так опоздал, мы ходили в поход, и не успел принести воды, убрать тут и помыть бабушку Григорий Семёнович будет недоволен, что не накормили вовремя, Магдалина Семёновна расстроится. — Мальчик не понимал. Ничего не понимал.
И он разозлился.
— Она поест, когда я скажу! И еда у нас получше твоей. Видишь три короба на лавке? Ты же выйди за дверь, стань прямо и жди, я тебя вызову.
На лице мальчика появилось недоумение и, наконец, тревога, он поставил котелок на стол и вышел из дома.
Мать села в кровати, спустила тощие жилистые ноги на пол.
— Ребёнка не трогай! — сказала строго, совсем так, как только что он мальчику, и неожиданно этот строгий тон подействовал отрезвляюще: не подчинённый перед ним, не трудолюбка — мать его! Если бы не эта высохшая старуха, и на человека-то уже не похожая, его, Будимирова, не было бы на свете, и ничего не было бы: ни покорных трудолюбцев, ни вот этих, наводящих на всех ужас охранников.
И как же сейчас быть? Старуха упряма. Ей не понравилось его поведение, привыкла молчать, клещами не вытащишь теперь из неё тайну.
Он совсем отвык от нормальных отношений с людьми. Мать равна ему?! Это ощущение — кто-то равен ему! — никак не вяжется с его уже привычным осознанием себя: он над всеми!