Улица Верности - страница 16

стр.



   - Не надо быть такой... - он замялся, ища сравнение, - ...как... как Жанна Д'Арк.



   - Я не Жанна. Меня ждёт король, королевство и ребёнок.



   Нет! - страшно закричали все вагоны на свете.



   Но в купе давила тишина. Из грудного тумана выплыло неслышное, даже не шепотное:



   - Мы...



   Но она уловила:



   - Нет, мы не можем...



   Он отчаянно попробовал сменить тему, чтобы сбить её настрой:



   - Не надо было выбирать Черненко, (как-то с ней говорили о переменах в стране), - он глупец!



   - Не надо было... - эхом отозвалась она. - Не смотрите на меня так. Это тяжело.





   Висел полумрак, и рука не поднималась к выключателю, чтобы при свете она не отпрянула.



   Он понял вдруг, что она боится ладонью отвести его лицо. Это помогло немного прийти в себя.



   Сидел, смотрел, дышал одним с ней воздухом и ждал.



   - Хорошо... возьмите руку. Только молчите и не двигайтесь.



   Поезд нёс его в ночь рядом с женщиной, которую он не мог обнять, и Река Молчания отекала их.



   - Идите.



   - До станции ещё далеко...



   - Ждите в тамбуре. Идите. Я вас прошу...





   Утром, взяв отгулы, он вылетел в Ленинград на белые ночи, вливался в чьи-то компании, рыдал на чьём-то девичьем плече. Вернулся осунувшийся, без единой копейки и с несколькими телефонами на бумажках. Приставал с вопросами - Как это может быть? Я прав или не прав?



   Братья безмолвствовали.







   - Врезать ей пощёчину и уходить! - подумал вслух Майк. - Или куда бы она в купе делась!



   И вздохнул Григорий:



   - Эх, не станет гибкий стан её станом для него!





   С первым листопадом передал Жуков почтовую открытку, написанную ясным почерком отличницы, без обращения, подписи и обратного адреса - "Не знала, что смогу так любить. Вначале промолчала, не хотела оттолкнуть. Потом не справилась с собой. Всё, чему меня учила жизнь, вылетело из головы. Я глупая баба. Прости".







   - Привет, лоботрясы! - в аппаратную влетела вихрастая ассистентка режиссёра и схватила приготовленную фонограмму, - из-за вас тракт переносится... - Задержалась взглядом на зашедшем со служебными записками Витале. - Кто такой? Почему не знаю? ...на два часа!



   - Отстал от поезда Магадан-Воркута, - нахмурено отозвался Виталя.



   Она хмыкнула, пропела высоким голосом:



   - Сирота казанская! - повернулась на каблуках и вылетела в дверь.





   Потом она увидела его в столовой:



   - Эй, помоги с подносом. Тебя как зовут?



   Несмотря на смешливость и гонор, учить целоваться её пришлось с самого начала. В ванной запиралась, а когда Виталя скрёбся в дверь, говоря - я тебя уже всю видел, отвечала:



   - Это совсем другое.



   Когда переодевала белье - отвернись, пожалуйста.



   Сама смотрела с любопытством. Если Виталя просил набросать его портрет, ссылалась, что на его лице не за что зацепиться, а за что можно зацепиться, того не видно.



   А когда Виталя подхватил воспаление лёгких, выла над ним как волчица, норовила кормить с ложечки и чуть ли не облизывала.





   Мягко подталкивала к действиям:



   - Ну, ты же умный, придумай что-нибудь.



   Зато легко общалась со всеми - от бомжей на пляже до доцентов университета - тащила за уши брата-студента.



   Помыкавшись по режиссёрам, и честно объясняя им, в каком месте им надлежит находиться, осела она, наконец, в детской художественной школе, и ходила вся облепленная ребятнёй.



   Потом, откуда ни возьмись, появилась собственная детка норовом в маму, и на угрозу дать по попе отвечала:



   - Но ты же мой родной папочка. Давай лучше поцелуемся.



   Воспитание накрывалось.







   VIII. Герои думают о загадках бытия, а мир не рушится





   Как-то мальцом заглянул Виталя без стука в медицинский кабинет матери. Та прослушивала фонендоскопом раздетую до пояса молодую пациентку. Показалось, что груди её излучают тепло. Смутился, закрыл дверь. Если бы можно не закрывать её никогда...



   Рассказывал, как тётка в порядке воспитания водила его, младшеклассника, на документальный фильм о Галерее Уффици. Стеснялся смотреть в её присутствии на картины великих итальянцев с обнажённой натурой, как будто делает что-то плохое. Ничего не запомнилось, кроме ощущения ослепительной, притягательной красоты.