«Упрямец» и другие рассказы - страница 46

Стоило одной из ладоней дрогнуть, как служащие застывали на месте. В следующее мгновение правая рука директора возносилась к какому-нибудь укромному уголку стены, палец скользил по ее поверхности, затем белая ладонь взлетала вверх и, описав широкий круг, из-за директорского плеча показывала палец подчиненным:

— Это что?

— Пыль, господин директор! — отвечали дружно, но едва слышно подчиненные.

Директорская ладонь возвращалась на свое место, но пальцы ее уже неспокойно подрагивали.

В том же ритме начинали трепетать и тела подчиненных.

Обход продолжался. Вот рука устремилась к уголку стекла в чуланном окне.

— Это что?

— Это… Мухи, господин директор.

Обход уже близок к концу. Все снова стоят у дверей директорского кабинета. Трепещущая свита, не отрывая взглядов от начальственных рук, не замечает, как сама директорская голова наклоняется над дверной ручкой.

— С какого времени не чищена ручка?

— Со вчерашнего утра, господин директор!

— Со вчерашнего утра! — ползут вверх брови директора.

Глаза его добрую минуту смотрят на несчастных служащих, локоть нажимает ручку, ноги несут к письменному столу, пальцы пишут новый приказ:

Так, с годами борьба за чистоту вылилась из заурядной обязанности в некий высший долг, а заботы о ней — в настоящий религиозный обряд.

Вехами, определявшими весь его жизненный путь, были ведра мусора, вынесенные по его распоряжению с лестниц и чердаков того или иного учреждения.

— Вы не поверите, — заводил он иногда разговор за столиком в кафе. — В прошлую войну это было, я тогда директорство над театром принял. Люди на фронтах гибнут, а тут все заброшено, все запущено. Взялся я за дело. Представьте: за три дня двадцать семь ведер с мусором вынес. То есть не я, а служащие выносили, но, если бы я сам не засучил рукава, кто знает, сколько еще лет эта пыль лежала бы на чердаках. Да-а… — мечтательно тянул он. — Вы, может быть, не поверите, но я хорошо помню: двадцать семь ведер грязи вынесли мы тогда!

Кто знает, сколько еще ведер мусора прибавилось бы к длинному списку его заслуг, если бы религиозное увлечение не обернулось в страсть фанатика.

Увлекла его эта страсть и сгубила.

Шесть лет, как министры забыли своего верного чиновника в одном из учреждений, где с утра до позднего вечера толпятся сотни студентов и книголюбивых граждан.

Шесть лет, две тысячи сто девяносто два дня, — предостаточный для подобного директора срок, чтобы основательно вычистить свое учреждение. Сколько ни всматривался он, нигде больше не мог обнаружить пылинки или пятнышка, и это его огорчало: казалось ему, что он незаслуженно получает свое многотысячное жалованье. Оттого, может быть, он и перестарался и сгубил себя при первой представившейся возможности проявить свое усердие.

Был у господина директора свой отдельный нужник, блестевший, как больничная ванна. Этот блеск ослеплял его столько лет, что ему просто не приходило в голову заглянуть в соседнее общее отделение: как оно содержится? Но если глаза его были ослеплены, то нос, этот великолепно устроенный родовой чорбаджийский нос сам повел его на запах.

И в соседнем отделении было чисто, но все стены были испещрены антигосударственными надписями:

А под надписями — нарисована виселица. На виселице — толстый немец со свастикой на рукаве.

Директор стоял пораженный, испытывая такое чувство, словно вселенная рухнула у него на глазах: во вверенном ему учреждении нападают, да еще так открыто и грубо, на прекрасную Германию!

— Господи, помилуй! — перекрестился он и, побледнев, покинул зловещее место.

Настали дни жестоких ограничений для чиновников, низших служащих и посетителей. В толстую книгу приказов господин директор вписал свой самый смелый приказ: