«Упрямец» и другие рассказы - страница 80

— Вино тоже красное, ан не плохое… Я так рассуждаю: ежели большевики графские поместья народу роздали, вряд ли они такие уж плохие, как о них говорят.

Так Вушо и стал чем-то вроде союзника коммунистов, хотя хозяином он считается состоятельным — не было у него ни сестер, ни братьев, и все отцовское наследство досталось ему, да и сам он еще прикупил земли.

Коммунисты относились к нему с уважением, хотя и знали, что старик попивал. Особенно любила его молодежь. Парни в корчму обычно не ходили, но, завидев издали дедушку Вушо, кричали ему:

— Какие новости, дедушка Вушо? Выстоят наши?

Положение на фронте было тогда не из веселых: гитлеровцам поначалу действительно удалось оттеснить большевиков, и они продвигались все дальше и дальше в глубь необъятной русской земли.

Дед Вушо и тот дрогнул, хоть с виду ничем себя не выдавал.

— Какие у нас дела, — сказать в точности не могу, — сдвигая шляпу на затылок, отвечал он. — Газетам верить — крышка нам, а я так про себя кумекаю: коль скоро этот самый Гитлер по одной стежке с разбойником Гено двинул — несдобровать ему. Тем, кто с Гено стакнулся, не миновать хорошей взбучки.

Парни посмеивались, хотя в душе им было вовсе не до смеха: недели не проходило, чтоб кого-нибудь из них не забирала полиция. Если бы просто арестовывали и сажали — полбеды, а то ведь били смертным боем и только после этого распределяли: одних засылали во вратчанскую или плевенскую тюрьму, других — еще дальше: на острова в Эгейском море. Когда тюрьмы заполнились до отказа, власти прикрыли техническое училище в Бяла Слатине и стали туда сажать народ.

Кое-кто из благоразумных советовал дедушке Вушо придерживать язык, но тот серьезно и строго отвечал:

— Война, дорогой, есть война. Драться, так уж драться до конца!

— Ну ты-то дерешься только словами!

— Словами ли, пулями ли — кто чем может! Слова иной раз бьют не хуже пуль!

Зимние дни — тягучие, бездельные, оттого-то любопытные кочуют между корчмой Гено и корчмой Тошо, да масла в огонь подливают: разбойник Гено так-то и так-то про большевиков сказал, Вушо так-то и так-то гитлеровцев поддел. Таким образом перекрещивались новости, переданные берлинским, московским и лондонским радио.

Если кто-нибудь, не разбирая дороги, шлепал прямиком по луже, разлившейся между той и другой корчмой, — все знали: несет новую порцию перчика из вражеского лагеря.

— Выкладывай, что там у тебя есть! — не давая вошедшему опомниться, торопят все. — Какие новости? О чем болтает разбойник Гено?

— Ничего особенного, — разжигая любопытство, нехотя цедит сквозь зубы хитрец. — Я его спросил, что, мол, там новенького, а он и говорит: «Обалдел я от этих побед! Всё победы, победы да победы…»

Головы невольно поворачиваются в сторону дедушки Вушо.

А он:

— Победы, победы, победы!.. В прошлую войну тоже кричали — победы, победы, победы. Македонию взяли, Сербию взяли, Грецию… Потом как завопят: «Караул, братцы, спасите, — с голодухи подохнем!» Пришлось у американцев хлеб клянчить…

Удар отбит.

Один Вылко Карамелский, обладатель нескольких десятков овец, даже не усмехнулся, услышав ответ деда. Солдатчину он служил не в захолустной Враце, как другие односельчане, а в одном из столичных софийских полков. Довелось ему однажды стоять на карауле во дворце. Прошел мимо часового царь Фердинанд и бросил на ходу:

— Здорово, герой!

— Здравия желаем, ваше величество! — рявкнул Вылко, и сердце его так и растаяло от царского приветствия. С той минуты он всем и каждому рассказывал, как царь с ним здоровался, и за всех царей горой стоял.

Чтобы они ни сделали — все одобрял. Потянулся Борис, Фердинандов сын, за гитлеровцами, и Вылко туда же.

— Теперь так не получится, — замотал он лобастой, как у быка, головой, — теперь немцы во как держатся! Вечор сноха Гено самого Гитлера по радио слушала. Не нынче-завтра, сказывал, Москва у него в кармане будет. «До свиданья, сказал, берлинцы, со всем своим штабом в Москву еду. Оттуда с вами по радио говорить стану…»

Нападение середняка-овцевода оказалось таким сокрушительным, что все щетинистые лица снова повернулись к щуплому старичку, жавшемуся поближе к печке.