«Упрямец» и другие рассказы - страница 84
— Так тебе и надо, вонючка ты этакая!
Я писал часа по два кряду, но когда случалась какая заминка, вставал из-за письменного стола и подходил к окошку полюбоваться на разбуженные весной деревья и пашни. В такие минуты снующая между рамами букашка невольно привлекала к себе мое внимание. Она переползала со стекла на стекло, пытаясь как-нибудь выбраться наружу. Букашечий ее умишко немало, наверно, дивился, что это за прозрачный, невидимый барьер у нее под ногами. Поглядеть — вроде никакой преграды и нет, а улететь никак не улетишь.
Иногда ей, должно быть, казалось, что причина нескончаемых ее блужданий — в ней самой. Тогда, рывком оттолкнувшись от рамы, она порывисто устремлялась вперед.
Увы! Незримая и вместе с тем непреодолимая стеклянная стена вновь вставала на ее пути, и, сломленная, она падала, долго лежала неподвижно, покуда не возвращались силы, и тогда опять принималась сновать взад-вперед, влево-вправо, вверх и вниз…
Так прошло несколько дней. Если мне хотелось взглянуть на небо или проветрить комнату, я отворял соседнее окошко. Но будь она неладна, душа человеческая! Никогда не думал, что в ней могут оставить след даже страдания какой-то мерзкой, ничтожной букашки. Ведь так или иначе, букашка по-своему страдала… Не обладая нашим развитым сознанием, она всеми фибрами своей букашечьей души стремилась к весенним просторам. Кто знает, может у нее был возлюбленный или пришло ей время во исполнение извечного закона природы отложить где-нибудь в листве свои личинки? Либо просто ей хотелось искупаться в золотых лучах солнца.
— Интересно, сколько дней может лесной клоп прожить без пищи? — спросил я себя на четвертый или пятый день и тут же почувствовал, что за внешней жестокостью этих слов таятся первые угрызения совести.
— И ведь мало того, что голодна… — рассуждал я сам с собой на следующий день. — Но находиться круглые сутки в непрестанном движении, с утра до вечера, под палящим солнцем — как тут не испытывать жажды? Ей, должно быть, ужасно хочется пить… Бедняжка!
День за днем я постепенно сдавался…
— А что, в сущности, такого омерзительного в этой козявке? — спросил я себя однажды, заметив, как она пытается укрыться от палящих лучей в тени оконной рамы.
Я подумал о себе — ведь и я сам также прятался вчера в овраге от американских бомбардировщиков.
— Эта букашечка, по крайней мере с виду, совершенно безобидна. Вряд ли она выводит косматых гусениц, как все эти хваленые пестрокрылые бабочки…
Она плохо пахнет?.. Но ведь она издает запах только тогда, когда ей угрожает опасность. Если б не это, все ее беззащитное племя за одно только лето исчезло бы с лица земли!
И кроме того, этот запах неприятен для моего извращенного обоняния, а для нежных букашечьих хоботков он, быть может, кажется благоуханием?
В мире людей к серовато-зеленому насекомому относятся с отвращением, но — кто знает? — быть может, в мире насекомых это образец доброты, певец прекрасного или проповедник нравственного усовершенствования среди оводов и ос.
Досужие мои шутки незаметно вылились в череду нерадостных мыслей.
Не так ли и мы, подобно этой букашке, бьемся о невидимую и вместе с тем реально существующую стену — нашу реакционную действительность? Почудится нам вдруг, что мы свободны в своем творчестве, что мы вольные птицы, воспарим мы на крыльях Пегаса, а как оглянемся — вокруг тюрьма! Пускай не в буквальном смысле этого слова — с толстыми стенами, с решетками на окнах и площадкой для расстрелов, но все равно тюрьма — незримая, неодолимая тюрьма. Куда ни толкнись — замо́к!
Порою покажется нам, что тому виной — мы сами, наше неумение взлететь так стремительно, чтоб нанести удар, способный пробить стену. Тогда и мы, подобно моей маленькой гостье, собираем все свои силы для могучего прыжка и устремляемся вперед. Увы! Прежде даже, чем нам удается как следует расправить крылья, мы ударяемся о прозрачную стену, которая отделяет нас от столь желанного, близкого и вместе с тем столь недосягаемого мира Прекрасного. Мы падаем и лежим разбитые, потеряв веру в себя, в свои силы. Спустя какое-то время, опомнившись, мы вновь принимаемся ползать — не умирать же так ни за что ни про что! Голодны ли мы, изнываем ли от жажды — до последнего дыхания мы будем искать выхода.