Утопленник - страница 2

На улице вновь провыла сирена. Окна залепило красно-синим. Алексей вздрогнул. Всё было. И гопники, и Илья, и та глупая перепалка на озере. Была рука, выпрямившаяся вперёд. И осевший от неё человек.

Лёша проглотил ложку супа. Еда казалось глупой.

– Что за суета? – отец оттянул занавеску. За окном пробежало несколько человек, – Убили кого?

– Типун тебе на язык! – воскликнула матушка.

А если сказать? Ведь придётся же... Если не сказать сейчас, потом сами узнают. Когда – потом? Через час? Полчаса? Хоть бы утром... Сказать...? Он же батя! Мужик! У него залысины и лицо, чтобы выглядывать из танка. Он обязательно защитит. Отведёт в кладовку, спеленает в резиновую лодку. Поставит в углу. Кормить будет через ниппель. Писать можно в другой.

– Кушай, сынок, – почувствовав неладное, сказала мать, – ты нам ничего не рассказываешь. Что у тебя в жизни происходит? А то раньше про школу спрашивали, а теперь всё, почти каникулы. Надумал, куда поступать будешь?

Точно! Можно же успеть поступить! Никто не будет искать в городской общаге!

– Сына, если не надумаешь в институт, можно в хорошую часть или сразу в военное училище. Всё-таки армия есть армия. Главное, запомни – ты ей нужен, пока руги-ноги на месте, а как вышел в тираж, катись к такой-то матери на весёлом катере!

– Хватит ребёнка пугать! – наиграно возмутилась мать, – Сыночка, ты бы девушку себе нашёл... пора бы уже. А там институт, книжки твои наконец пригодятся.

'Уже пригодились, матушка', – подумал Лёша.

– Жениться надо на сироте и лет под сорок пять! – отец счастливо захохотал, и перед ним стало неудобно.

Лёша любил родителей, но сейчас от этой любви было стыдно. Он подвёл их, подвёл навсегда или на долгие годы, а родители, ещё не зная этого, спрашивают и смеются. Сказать, что их сын только что убил человека...? Почему не ранил? Потому что ветер стал тёплым от шёпота, и чётче прорезались предметы, мир надвинулся и задышал.

– Сына, подработать не хочешь? Грузчиком на лесопилке.

– Ему там пальцы отрежет! – вмешалась мать.

Лёша понимал, что за ним уже выехали, что суета на улице хочет разбить не соседские, а только их окна, что мирный вечер на кухне, где под люстрой сгорал мотылёк, вот-вот кончится. И не помогут здесь ни батины сослуживцы, ни мамин борщ.

– Сына, ты куда?

Лёша выключил свет и, не раздеваясь, бухнулся на кровать. В темноте было слышно, как гудел посёлок. Хлопали двери, кто-то пронзительно засвистел, и тут же зарыдала неизвестная баба. Болезненно зачихал мотоцикл. Лёша решил ничего не делать. Пусть они сами ворвутся в дом. Так будет проще. Правильнее. И всё же... не накрыться ли одеялом? Могут и не найти.

Взгляд остановился на полке с книгами. Лёша освободил её от школьной программы и поставил туда Ницше в дешёвой обложке, Берроуза, пару европейцев и несколько классиков, грозивших обрушить полку. Стало горько – он мог никуда не пойти, а просто лежать и читать книги. Всё равно виноват Илья, который послал того пацанёнка. Это не Лёшин косяк!... Интересно, писал ли Сэлинджер о том, как в русских моногородах спрашивают за косяки? Захотелось обменять десять прочитанных книг на свободу. Почему-то подумалось, что если отказаться в голове от десяти прочитанных книг, если напрочь забыть их, как иногда забывают любимых, то и его, Алёшу, простят, будто ничего не было. Отмотают время назад или сделают вид, что в тот вечер просто светила луна. А книги, тю... пустяк. За две недели наверстать можно. Правда, хорошо бы Толстого не потребовали или Достоевского. Они большие, долго отчитывать.

На потолок лёг синий отблеск. В дверь забарабанили. Раздался недовольный, а потом смиренный голос отца. Вскрикнула мать. По полу застучали тяжёлые ментовские ботинки. Зашуршала рация. Оставалось подождать совсем чуть-чуть, и это 'чуть-чуть' тянулось целую вечность. Так, во всяком случае, хотелось верить. Ведь тянется не вечность, тянется – человек. И Лёша не выдержал. Он бросился к окну, свернул голову шпингалету и выпрыгнул в ночь.