Утренняя заря - страница 12
Точно известно одно: в 1671 году, то есть вскоре после казни Ференца Надашди, замок стал чужой добычей, лакомым, жирным куском, отданным на поживу. Он превратился в резиденцию высокомерных, слабонервных, трясущих головой «высочеств», которые ни слова не знали по-венгерски…
Из главной башни широкая маршевая лестница из дуба вела наверх, в просторный раззолоченный зал в стиле барокко. Стены и потолок были покрыты богатой росписью: внизу — на библейские сюжеты с убийствами, изображенными очень впечатляюще, а на потолке — решающие моменты сражений при Дьере, Папе и Каниже.
Почти беспрерывно звонил телефон, сновали взад-вперед солдаты, откуда-то приплелась нервная пятнистая легавая. Неожиданно зажглась похожая на рождественскую елку хрустальная люстра, позвякивавшая подвесками.
Бицо, которого недружелюбный автоматчик со шрамом отвел к стене, приказав ждать, ошеломленно оглядывался и моргал: так вот каков этот замок изнутри! Целый мир должен был развалиться, чтобы Бицо попал сюда. Пусть приведенный по приказу, пусть под вооруженным конвоем, но наконец все-таки он увидел его!
«Когда-нибудь здесь будет музей, — подумал Бицо, — музей Яноша Сильвестера Эрдеши, Шебештьена Лантоша Тиноди, Иштвана Мадьяри[6], которые, пользуясь покровительством магнатов Надашди, вписали свои имена в историю венгерской литературы… Год-другой, и народ может увидеть здесь под стеклом оригинал „Нового завета“, изданного в 1541 году типографом, переводчиком и исследователем языка Эрдеши, прочитать написанные им строки, заставляющие и сейчас быстрее стучать сердце:
Может быть, тут по сохранившимся описаниям восстановят и его типографию, чтобы это было уроком для всех: пусть видят первую, примитивную еще печатную доску, с которой Эрдеши печатал свои первые венгерские книги. На стенах повесят доспехи, шлемы, мечи. В башенном зале выставят допотопные ружья и короткие приземистые пушки.
Трагичные, бурные времена, память о турецком рабстве, о котором Тиноди, однорукий певец, с такой болью писал в своей „Хронике“ 1554 года:
И книги тут будут, книги господина Иштвана Мадьяри, протестантского проповедника, его боевой, злой, язвительно обличающий пороки труд „О причинах многих бед в странах“, а на нем дата — 1602…»
Тут Бицо пришлось прекратить мысленный подбор экспонатов для музея. Кто-то схватил его за плечо и развернул. Это оказался сопровождавший его солдат. Он сделал знак, что надо войти в двустворчатую, раззолоченную дверь. Там, мол, ждут те, кто вызвал тебя сюда со строительства моста.
Бицо шел и не верил своим глазам: ему показалось, что замкнутый, строгий автоматчик улыбнулся ему.
Комната, куда он вошел, была, видимо, раньше то ли библиотекой, то ли кабинетом. Вдоль стен стояли массивные шкафы орехового дерева с инкрустацией. Их легко открывающиеся огромные застекленные дверцы придавали этой комнате вид аптеки или даже лаборатории. Сзади, в углу, стоял маленький ломберный столик с кривыми ножками. Перед ним — огромные, пахнущие кожей кресла.
Как только Бицо остановился в дверях, с одного из кресел вскочил худощавый лысеющий старичок, очень подвижный для своих лет.
— Вот он! Вот он! — указал он на Бицо. — Пришел наконец-то мой сынок, Андраш!
— Отец, это ты?!
— Чего уставился? — радостно засмеялся старичок. — Ничего страшного, сынок, это я тебя звал. А меня… меня вот товарищи.
И Андраш Бицо навсегда запомнил движение его руки, гордое, торжественное звучание голоса, когда отец произносил слово «товарищи»…
Товарищей было трое — высокий узкоплечий майор с пшеничными кудрявыми волосами (одна прядь ухарски спадала на лоб), старший лейтенант с загорелым лицом и изможденный, рано поседевший штатский, одетый в черное.
«Так, значит, не из-за нагана меня вызвали сюда», — была первая мысль Андраша Бицо. Он стоял, часто-часто моргая, неуклюже и беспомощно переступая с ноги на ногу, пока майор не подошел к нему.
— Майор Горкунов, — представился он, подавая Андрашу руку. А потом тихо, как бы для себя, добавил, собрав морщинки вокруг глаз: — Надеюсь, вы не очень испугались моих солдат.