В малом жанре - страница 10

Как держит за руку ее, дочку свою, когда они шагают, например, к киоску. По тротуару, туда и обратно. Вместе.

Хотя у нас с Фресиным папой что-то свое. Он сам так говорит, ночью, когда мы сидим перед камином, в котором стоят два блюдечка, а на них горят две маленькие плоские свечки. Он много чего говорит такими ночами, когда я вообще-то должна лежать в шуршащем спальнике на зеленом матрасе у Фресиной кровати, но не могу. Это если мы с Фресей после школы идем к ней домой, а потом я остаюсь ночевать — чтобы дать маме отдохнуть.

Он говорит, что я столько всего понимаю — куда больше других, и кто бы мог подумать, что девять мне исполнится только осенью.

Я же знаю, что Фресе на ночь мажут большой палец горькой смесью из аптеки, чтобы она не сосала во сне. Так что, конечно, разница немалая. Пусть даже волосы у нее такие же длинные, и косички у нас одинаковые — когда заплетает Фресина помадная мама. Ведь она и мне заплетает — когда получается.

Пусть даже мы ходим в один класс.

Вот так. Но вот я, и вот Фресин папа. Мы шепчемся, сидя на коровьей шкуре перед камином, пока Фреся, ее мама и братик спят. Вот так.

Он варит какао на кухне, а я зажигаю наши свечки.

На стенах фото Фресиной мамы, когда она еще была моделью. Платья, туфли — в таком попробуй побегать. Да никто и не пробует. Застывшие позы. Большие портреты под бликами стекла. Яркие. Но я гашу свет — и все исчезает. Остается только камин с остывшей золой, две свечки и большой безмолвный дом. Почти полностью погруженный во мрак. И в другой век.

Только его лицо. И выхваченные светом из темноты уши. Маленькие, красные мочки. От кружек поднимается пар. И Фресин папа старается быть как днем, но иногда просто не может. Вот ему девять, как и мне, или даже семь, а то и всего три. Он кладет голову мне на колени, уткнувшись носом в мой живот и поджав ноги. И лежит так, свернувшись клубком, и я глажу его по голове.

Потому я и знаю, какие мягкие у него волосы.

И мы начинаем сравнивать. Как будто лосиное и косулье. Большая голова Фресиного папы у меня на коленях — голова дремлющего лося. Только он перевернулся на спину и словно погрузился в себя. Вернулся к себе. Смотрит на потолок и на мое лицо, склонившееся над ним.

Говорю все больше я, а он слушает мои рассказы, порой прикрывая глаза.

Но важней всего, это как мы прижимаем ладонь к ладони, его ладонь к моей, и его оказывается больше. Всякий раз. И мы смеемся! Сравниваем, снова и снова, и видим, что его мизинец — точно как большой палец на моей ноге. Только палец его, конечно, длиннее, но:

— Такой же толщины!

И:

— Несите золотое кольцо!

Так он говорит всякий раз, как мы доходим до этого места, и смеется в голос, хотя надо сидеть тихо.

И я шикаю:

— Ш-ш-ш!

А голова как в сладком тумане.

И еще он говорит, что эта мерка всегда с ним, где бы он ни был — мерка золотого кольца для пальца на моей ноге!

А потом — спокойной ночи.

И я слышу, как он моет наши кружки, вытирает и ставит обратно в шкаф, пока я крадусь по синему, глухому ковролину их широкой лестницы.

Те первые ночи, когда я не могла уснуть в их доме, мы говорили только о моем брате. Фресин папа все спрашивал и спрашивал. А язык у него распух? А ботинки с ног не свалились? Всякое такое.

И не мама ли моя довела его до этого дела. Фресин папа знал, что характер у мамы не сахар, что у нее и на меня терпения не хватает, хоть я и послушная.

И не приходил ли ко мне братнин дух, это Фресин папа тоже хотел знать. Говорил, что даже если кто на себя руки наложит, то все равно что-то останется. Да-да. Так что, может, я видела дух какой после того, как Фредде…

Почти как:

— Ты видела? Ничего не видела?

Вот так.

И еще — спрашивать такое надо, чтоб я не ходила одна-одинешенька со всем этим внутри.

Но проще всего было рассказывать о снах, потому что про сны если и путано выходит, то ничего. Вот я и рассказывала, Что мне снилось. Или что мне, наверное, могло бы сниться, если б я хоть раз запомнила, что происходит, когда я сплю. Вот так.

И Фресин папа говорил, что много чего видит в моих снах. У него была книга, с которой он сверялся, и вот тогда мы, наверное, и начали сидеть вместе на коровьей шкуре у камина посреди их большого, теперь уже несуществующего дома, в котором было чисто-чисто и пахло духами мамы-помады и фиалковым мылом. Тогда мы и стали пить какао из глиняных кружек. И быть вместе.